Талант есть чудо неслучайное

непринужденность, оправдывающая наличие первоисточников. Самойлов вообще не

стесняется полуцитировать при случае, но, впрочем, этого не стеснялись и многие

наши предшест-венники,— скажем, тот же Пушкин и Блок,

187

1еперь—о недостатках книги как таковой. Прошу извинить меня за

бесцеремонность, которую может оправдать лишь моя любовь к поэту, но Самойлов

пишет непростительно мало, это огорчает тех, кто любит его поэзию. Конечно, по

выражению Светлова, «лучше писать непростительно мало, чем непростительно

много». Тем не менее я убежден в том, что человек такого недюжинного дарования, как

Самойлов, не должен растрачивать столько сил и времени на переводы. Переводы —

это дело нужное, благородное, но только в тех случаях, когда не мешают собственной

работе. То огромное количество строк, которое перевел Самойлов, явно сказывается

кое-где не только на количестве строк собственных, но, к сожалению, и на их качестве.

Это второй, может быть, самый серьезный недостаток книги, которая могла быть не

только вдвое больше, но, может быть, и вдвое лучше. Но, к сожалению, в книге много

скользящего, первопопавшихся строк, поставленных явно с переводческой легкостью,

которая нарушает общий строй, непринужденность: «Кони, тонкие, словно руки», «И

сызнова подвиг нас мучил, как жажда...», «...Чьи-то судьбы сквозь меня продеты...».

Появляются рядом с прекрасными строгими строками такие ориентальные красивости:

«И когда, словно с бука лесного, страсть слетает — шальная листва...», «И птицы-

память по утрам поют, и ветер-память по ночам гудит, деревья-память целый день

лепечут. .», «Вкруг дерева ночи чернейшей легла золотая стезя. И молнии в мокрой

черешне— глаза», «И волосы струятся по плечам, как музыка немая...», «Февраля

неистовая месса» и т. д. То, что может с грехом пополам сойти как посредственный

перевод, вопиет рядом с такими стихами, как «Зрелость», «Сороковые», «Перебирая

наши даты», «Стихи о Иване». Стихотворение «Предместье» кажется переводом из

Межелайтиса, «Белые стихи» — переводом из Жака Превера, стихи «Мост», «Первый

гром» — переводом из Сельвинского, стихотворение «Элегия» — переводом из Л.

Мартынова. А поэт должен прежде всего переводить самого себя.

1972

И В САНЧО ПАНСО ЖИВЕТ ДОН-КИХОТ

«Я

#В хоть и ем хлеб в страхе, по все-таки наедаюсь досыта, и это для меня главное —

нее равно чем, морковью или куропатками, лишь бы наесться»,— заявляет Санчо,

возвратившись после незадачливого губернаторства к своему господину.В этой фразе

обнаженно сформулирована вся сущность бездуховного мирового мещанства, часто

играющего в духовность. Понятие «наесться» — этот идеал так называемого

«мещанина» — не следует понимать только физио* логически. Современный мещанин,

в отличие от Санчо, может быть подтянутым, стройным, с натренированными I реблей

и теннисом мышцами, избегать слишком жирной пищи, чреватой холестерином, и тем

не менее главным для него остается хищный инстинкт «наесться» — наесться личным

благополучием, плотскими наслаждениями, детективными кинофильмами и

книжонками и,, наконец, властью над себе подобными — лишь бы досыта. Опасность

для человечества состоит в том, чта границы этого «досыта» слишком неопределенны и

чтв аппетит приходит во время съедания ближних. Но современный мещанин ловко

скрывает свой аппетит пот ханжеской маской диетика. Простодушие Санчо, ТОЛЬКО

иногда обороняющееся лукавством, уже доказывает era моральное преимущество перед

современными мещанами. Не будем забывать и того, что Санчо постоянно находится в

борьбе с животным инстинктом самосохранения и мужественно преодолевает его, а

если даже и спорит с «рыцарем печального образа», про себя называя его

сумасшедшим, то вместе с тем необыкновенна предан ему и, может быть в чем-то

грустно завидузц

97

помогает искать несуществующую и тем более прекрасную Дульсинею. По-

крестьянски смекалисто ориентируясь в реалиях жизни, Санчо не может стать таким

же идеалистом, как Дон-Кихот, но разве не самый высокий идеалист — человек,

наделенный безобманным видением и, несмотря на это, ставший честнейшим оруже-

носцем обманывающегося благородства?

И Санчо Пансо не более ли рыцарь, чем сам «рыцарь печального образа»?

Итак, есть ли Дон-Кихот в Санчо Пансо?

Этот вопрос, возникавший во мне и раньше, снова властно прорезался при

прочтении книги Е. Винокурова «Метафоры».

«— Я против вселенского зла негодую! — Ну что ж, я плачевный предвижу исход...

— В трактире тщедушную шею худую из панциря вытянул Дон-Кихот... Сидим и

беседуем: так, мол, и так-то. Мы друг против друга, вопрос на вопрос.— Да разве же

можно идти против факта? — А что — против совести разве попрешь?» С кем ведет

спор герой Винокурова? Ответ дан давно: «С кем протекли его боренья? С самим со-

бой, с самим собой...» И думаю, что во многих из нас живут и Дон-Кихот, и Санчо

Пансо, и, хотя доминанта может принадлежать то первому, то второму, это дву-

единство гиперболизированных противоположностей и определяет изначальную

человеческую сущность.

Ранний Винокуров сразу вошел в поэзию со своей неповторимой интонацией, где