Талант есть чудо неслучайное

Мандельштама: музыки Пушкина хватало на все поэтические инструменты. Если в

ранних стихах Заболоцкого и Пастернака присутствие Пушкина было тайной, то в их

поздних

17

стихах эта тайна обнаружилась. Маяковский когда-то задорно призывал сбросить

Пушкина с парохода современности. Но в гениальном вступлении «Во весь голос», как

«глагол времен, металла звон», зазвучала симфоническая тема пушкинского

«Памятника», чье начало уходило еще глубже внутрь традиции —к Державину. Стихи

и статьи о Пушкине Марины Цветаевой были похожи на яростные, но тихие по смыслу

молитвы. Багрицкий писал, что на фронтах гражданской войны он «мстил за Пушкина

под Перекопом». Можно признавать или не признавать любого поэта, но не признать

Пушкина невозможно: это то же самое, что не признать ни прошлого, ни настоящего,

ни будущего; это то же самое, что не признать свою Родину, свой народ. Недаром

Достоевский сказал: «Не понимать русскому Пушкина, значит, не иметь права

называться русским. Пушкин не угадывал, как надо любить народ, не приготовлялся,

не учился. Он сам вдруг оказался народом». Это гораздо шире проблемы «входа-

выхода» в народ или из народа. Если один из героев Андрея Платонова говорит: «Без

меня народ неполный», то о Пушкине можно сказать: «Без Пушкина нет народа».

Меряя свою жизнь самой высочайшей мерой — интересами народа, мы, русские

советские поэты, должны мерить нашу работу в поэзии высочайшей духовной и

профессиональной мерой — Пушкиным.

Это вовсе не означает тотального возвращения в ямбы и хореи «блудных детей»

русского стиха, загулявших с ассонансными рифмами на расшатанных ступеньках

поэтических «лесенок». Старику ямбу и старушке глагольной рифме еще далеко до

пенсии. Но я думаю, что они сами с доброжелательным любопытством будут рады

поглядеть на наши самые рискованные экспериментальные виражи и даже добродушно

похлопают наш юный русский верлибр по его далеко еще не могучему плечу.

Пушкин был новатором в области формы для своего времени, и ему наверняка были

бы противны приторные подражательства Пушкину или Фету наших новоявленных

классицистов. Старик ямб еще сослужит свою службу, но думать, что это конечная

форма русского стиха, наивно или трусливо. Пытаться насильственно втиснуть в

онегинскую строфику эпоху Хиросимы, полета на Лу-

29

мой

САМЫЙ ЛЮБИМЫЙ

ли я услышал, то ли прочитал где-то это выражение — «Вперед, к Пушкину»,—

уже не помню, но, с чистой совестью признаваясь в заимствовании, если оно

существует, подписываюсь под ним полностью. Он — мой самый любимый человек на

земле.

Пушкин не принадлежит отдельно прошлому, отдельно — настоящему или

будущему: он принадлежит всем временам сразу. Если в наших стихах распадается

«связь времен», то в нас нет Пушкина, а если такая связь воскресает, завязывается в

нерасторжимый узел, то она счастливо означает присутствие Пушкина в нас.

Аристократ по происхождению, но по духу родоначальник российской демократии, он

объединяет всех нас как понятие общей правды, общей совести. Пушкин — это родина

русской души. Пушкин — это родина русской поэзии.

Живое, непрерывно меняющееся, но единое в своей разносверкающей гармонии

лицо Пушкина ожиданно и неожиданно проступало своими отдельными чертами то в

Лермонтове, то в Некрасове, то в Блоке. Ахматова, казалось, была выдышана

Пушкиным, как легкое торжественное облако. Пушкинская мелодия улавливалась и в

тальяночных «страданиях» крестьянской музы Есенина, и в эллинских аккордах лиры

Мандельштама: музыки Пушкина хватало на все поэтические инструменты. Если в

ранних стихах Заболоцкого и Пастернака присутствие Пушкина было тайной, то в их

поздних

28

стихах эта тайна обнаружилась. Маяковский когда-то задорно призывал сбросить

Пушкина с парохода современности. Но в гениальном вступлении «Во весь голос», как

«глагол времен, металла звон», зазвучала симфоническая тема пушкинского

«Памятника», чье начало уходило еще глубже внутрь традиции — к Державину. Стихи

и статьи о Пушкине Марины Цветаевой были похожи на яростные, но тихие по смыслу

молитвы. Багрицкий писал, что на фронтах гражданской войны он «мстил за Пушкина

под Перекопом». Можно признавать или не признавать любого поэта, но не признать

Пушкина невозможно: это то же самое, что не признать ни прошлого, ни настоящего,

ни будущего; это то же самое, что не признать свою Родину, свой народ. Недаром

Достоевский сказал: «Не понимать русскому Пушкина, значит, не иметь права

называться русским. Пушкин не угадывал, как надо любить народ, не приготовлялся,

не учился. Он сам вдруг оказался народом». Это гораздо шире проблемы «входа-

выхода» в народ или из народа. Если один из героев Андрея Платонова говорит: «Без

меня народ неполный», то о Пушкине можно сказать: «Без Пушкина нет народа».

Меряя свою жизнь самой высочайшей мерой — интересами народа, мы, русские

советские поэты, должны мерить нашу работу в поэзии высочайшей духовной и

профессиональной мерой — Пушкиным.

Это вовсе не означает тотального возвращения в ямбы и хореи «блудных детей»

русского стиха, загулявших с ассонансными рифмами на расшатанных ступеньках