Талант есть чудо неслучайное

собирателя национального духа — и с честью вынес это бремя.

Если бы у меня, как в сказке, была возможность воскресить только одного человека,

я воскресил бы Пушкина...

1977

ДА ТУТ И ЧЕЛОВЕК.

не повезло — он был современником Пушкина. Остаться в поэзии, оказавшись

рядом с такой неповторимой личностью, как Пушкин, тоже в своем роде неповторимо.

У Пушкина эмоциональное начало удивительно сливалось с началом философским. И

Тютчев, и Баратынский пошли по другому пути — они ставили мысль на первый план.

Если у Тютчева мысль звучала как определяющая музыкальная нота чувства, Баратын-

ский даже декларировал свою приверженность именно мысли:

Все мысль да мысль! Художник бедный слова!

О жрец ее! тебе забвенья нет;

Всё тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

Резец, орган, холст... Счастлив, кто влеком К ним чувственным, за грань их не

ступая. Есть хмель ему на празднике мирском! Но пред тобой, как пред нагим мечом.

Мысль — острый луч! — бледнеет жизнь земная.

Пушкин вместе с трагедиями жизни впитывал и радость, претворяя ее затем в

радость искусства. Бара-гынский сознательно избегал радостен. Он считал, что

осмысление жизни может прийти только через страдания:

Поверь, мой милый друг, Страданье нужно нам.

20

i

Вряд ли, конечно, Баратынский распространял из-бсгновение радостей на свою

личную жизнь. Иногда в нем прорывается светящаяся ниточка понимания милых

прелестей жизни, и тогда стих звучит совсем по-пушкински:

«Не знаю» я предпочитаю Всем тем, которых знаю я.

И все-таки Баратынский останется в русской поэзии не как нечто светящееся, а как

нечто печально мерцающее. Мерцание это, однако, довольно отчетливое, а не нарочито

затуманенное. Баратынский не певец надежд, а поэт обреченности лучших упований.

Но где-то в нем сквозит попытка противодействия обреченности.

Того не приобресть, что сердцем не дано. Рок злобный к нам ревниво злобен. Одну

печаль свою, уныние одно Унылый чувствовать способен.

Для того чтобы понять истоки трагической элегичности Баратынского, не надо

забывать о том, что он переживал разгром декабристского движения и для него

будущее было повешено. В «Послании Дельвигу» Баратынский даже пытался уверить

друга в том, что он «идет вперед с надеждою веселой». Но даже этот эпитет звучит с

какой-то горькой самоиронией, и еще угор-чается, если взглянуть на дату написания —

конец 1821 года. Все мысль да мысль? Но не забудем и случайную обмолвку: «...да тут

и человек...» Когда мысль неравнодушна, когда она — во имя других, мысль ста-

новится формой чувства. Когда читаешь стихи Баратынского, то как будто

заглядываешь в дневник, где ничто не скрыто. Эта безжалостная самоосуждающая

испо-ведальность гораздо возвышенней, чем фанфаронство поэтов, считающих себя

непогрешимыми. Немучающийся человек — явление вообще неестественное. Если

человек счастлив в своей личной жизни, то столько чужих страданий еще бродит по

земле, что абсолютно быть счастливым морально преступно. У Баратынского было не-

обыкновенно развито чувство чужой несчастности, а не только своей. А говоря о себе,

он сомневался даже в собственном таланте:

Мой дар убог, и голос мой негромок...

Впрочем, дальше проявлялась сила преодоления этих сомнений:

Но я живу, и на земле мое Кому-нибудь любезно бытие...

Баратынский мог быть, впрочем, счастлив и при жизни, хотя бы потому, что у него

был такой редкий читатель, как Пушкин, ставивший его выше Парни и Батюшкова. Что

такое вообще негромкий голос? Иногда сказанное вполголоса или даже шепотом может

быть услышано очень далеко во времени, а пустопорожний грохот, который оглушает

уши сегодня, завтра бесследно растворится в Лете.

Баратынский часто боится сильных чувств, потому что опыт многих обманутостей

подсказывает ему, что «и это пройдет».

Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей. Разочарованному чужды

Все оболыценья прежних дней.

Но нет-нет и пушкинская искорка вдруг просверкнет в туманно мерцающих

элегиях, доказывая, что певцу печали было противно жеманное нытье, которым до-

бивались любви у непритязательной публики поэты, занимавшиеся «шантажом

сентиментальностью».

Живи смелей, товарищ мой, Разнообразь досуг шутливый...

Баратынский умел с веселой злостью отчитать за возвышенное занудство салонных

стихотворцев:

В своих стихах он скукой дышит, Жужжаньем их наводит сон. Не говори — зачем

он пишет, Но для чего читает он?

Веселая злость переходит в беспощадную насмешку:

Отчизны враг, слуга царя,

К бичу народов, к самовластью

Какой-то адскою любовию горя,

Он не знаком с другою страстью.

Скрываясь от людей, злодействует впотьмах,

Чтобы злодействовать свободней.

Не нужно имени, оно у всех в устах,

Как имя страшное владыки преисподней.

37

21

Ставя выше всего мысль, он и презирал более всего антимысль — то есть, попросту

говоря, глупость. Бара-тьщский не находил глупость только смешной, а справедливо

считал ее социально опасной:

Как сладить с глупостью глупца! Ему впопад не скажешь слова. Другого проще он с

лица, Но мудреней в житье другого. Он всем превратно поражен, И все навыворот он

видит, И бестолково любит он, И бестолково ненавидит.