Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

В старших классах я был беспечным и, поскольку мои оценки всегда были в классе средними, прожил этот благословенный период без напряжения. С тремя приятелями, такими же саркастичными готовыми смеяться надо всем, мы образовали группу возмутителей спокойствия, порой бестолковую, но чаще забавную. Я школу особо не любил, терпеть не мог часами сидеть в четырех стенах без дневного света – но вечерами я с удивлением понимал, что с нетерпением жду, когда снова туда вернусь, просто чтобы воссоединиться с кланом, смеяться по любому пустяку и делать кучу разных глупостей.

Все это время я не задумывался по-настоящему о своем будущем. Работа на ферме задержала меня после окончания средней школы, но ферма не принадлежала моим родителям, и бюрократическим процедурам, которые они предпринимали, чтобы приобрести ее в собственность, не было конца. Я стал подумывать о других путях, таких как физика или агрономия, но они меня совсем не вдохновляли.

За три месяца до выпускных экзаменов у меня еще даже и мысли не возникало о медицине.

– Люс, подвинься немного.

Я отодвинул бидон и стопку газет, чтобы впихнуть мои школьные принадлежности рядом с вещами сестер, Мари-Люс и Доминик. Уроки мы делали, устроившись за длинным столом на кухне. Энергичные споры и теоретические выкладки отца и его приятелей – а их каждый день приходил целый полк – нам не мешали. Время от времени мать подходила взглянуть, что там изучают дети. У нее был литературный дар, и, хотя она училась только в начальной школе, писала она прекрасно, красивыми складными предложениями, каллиграфическим почерком. К тому же она охотно читала и ценила хорошие тексты, а особенно поэзию, с которой знакомилась в том числе по нашим домашним заданиям. Она интересовалась тем, что мы изучаем, подсматривала через плечо в наши тетради и часто удивлялась нашим задачам по алгебре, которую называла математикой или арифметикой.

– Но у тебя же тут не математика, здесь только буквы.

– Перестань, мать. Это не арифметика, а алгебра, такое у Гравалонов^[18]

никогда не преподавали, – одергивали мы ее. – Пойди лучше посмотри, как там Франсуа или Дени. Вот у них еще арифметика, может, им нужна твоя помощь…

Мои младшие братья Франсуа и Дени тогда учились еще в начальной школе.

В тот день, в начале последней четверти, я поднимался по лестнице в наш класс и встретил Жана-Клода, одного из нашей четверки. Он бежал мне навстречу с пачкой листков в руке.

– Ты куда, Билли (это было его прозвище – мы все звали друг друга по прозвищу)?

– Несу бланк в секретариат. Последний день предварительной записи в медицинский. Если не подать заявку сегодня – в этом году уже не запишут.

Я дал ему пройти и пошел на математику. Пока мы решали задачи с интегралами, в мозгу неотступно крутилась мысль об этом последнем сроке, который свалился несколько неожиданно. Мне было девятнадцать лет. Мне нравилось чувствовать в себе этот неограниченный потенциал молодости, когда все двери еще открыты и все варианты доступны. Я не хотел, чтобы какая-нибудь из этих дверей уже закрылась, чтобы такой широкий спектр возможностей сузился так рано. Внезапно я увидел в этом первое проявление времени, и оно было жестоким. Время, которое в конце концов сожмет эти широкие горизонты, как это происходит со всеми, теперь подбиралось к моим перспективам. Мне захотелось отсрочить его первую атаку. Захотелось сохранить еще на какое-то время утешительную мысль, что передо мной по-прежнему открыты все возможности, даже если продолжать этот путь я не стану.

После урока я тоже отправился в секретариат. Он был уже закрыт. Я толкнул дверь: не заперто. Тогда я постучался и вошел. Секретарша директора подняла глаза и с притворным удивлением поинтересовалась целью моего визита. Я объяснил. Она вяло возразила:

– Молодой человек, вы опоздали!

Потом добавила, спокойнее и почти нежно:

– Ладно! Заполняйте бланк, только побыстрее. Отошлем вместе с остальными.

– Кто-нибудь может прийти мне помочь?..

Это отец. Он никогда сам не сидел без дела и терпеть не мог, когда мы «ничего не делали» больше десяти минут, при этом все наши занятия были распределены по его собственной шкале оценки труда. Конечно, учеба пользовалась некоторым уважением, но гораздо меньшим, чем его собственные дела. Это нетерпение превращалось в требование, когда погода менялась, и солнце наконец пронзало облака. Тогда он заставлял нас пропускать бесчисленное количество учебных дней и даже «похищал» нас, забирал из класса, прямо с урока, чтобы мы помогли ему в поле. Учителя и учительницы протестовали напрасно, он решительно давал им понять – а решимости ему было не занимать, в деревне его не случайно прозвали «Главарь» – что его урожай важнее, чем их злоключения с богатыми рифмами и невероятными спряжениями. И они всегда уступали.

К моей величайшей радости!