Там, где ночуют звезды

— Есть у меня один враг. Невидимый…

Ганс Оберман задрожал, будто внезапно попал под дождь. Розовые пятна явственнее проступили из-под пудры.

— Знаете, Янина, смотрю я на вашу дочурку и думаю: как странно, что она ни капли не похожа на маму.

— Вы правы, у Церны отцовская внешность, но моя душа.

Ганс Оберман повысил голос:

— Мы искали во всех лагерях, но её отца нигде нет. Может, он не поляк?

Ты рассмеялась, как настоящая актриса:

— Не поляк? Конечно, мой муж негр. Спасибо вам, Ганс Оберман, за добрую весть, что его не нашли ни в одном лагере. Браво, Стасек, ты смог бежать!

Офицер посмотрел тебе в глаза взглядом волкодава:

— Фройляйн Янина, давайте прекратим эту игру. Мы всё проверили, нет никакого Стасека. Церна — еврейский ребёнок.

Смех застрял у тебя в горле, но усилием воли ты снова заставила себя засмеяться.

Ганс Оберман положил руку тебе на плечо:

— Янина, я знаю, что вы убеждённая католичка. Три раза в неделю вы ходите в костёл. Вот у вас над кроватью распятие. Если вы преклоните перед ним колени, перекреститесь и поклянётесь, что Церна не еврейская девочка, — я вам поверю.

И ты опустилась на колени, перекрестилась и поклялась.

* * *

И тут случилось то, чего ты никак не ожидала: Ганс Оберман, офицер в чёрных начищенных сапогах, разрыдался. Зверь заплакал человеческими слезами. И вдруг выхватил из кобуры вальтер и всадил три пули в верного волкодава. Выстрелы прозвучали негромко, как щелчки мелкого летнего града по оконному стеклу. Церна даже не испугалась. Дочка уже успела на всю жизнь насытиться смертельным страхом матери. А волкодав закружился у ног хозяина в мелькающем карусельном ритме, упал, вытянулся и затих. Рядом с тигровой шкурой он выглядел маленьким, словно котёнок. Казалось, мёртвый тигр растерзал живого пса.

Всё произошло за несколько секунд.

И тогда Ганс Оберман припал к твоим ногам. Он целовал их и бился головою о пол.

Янина, ты помнишь, что было потом?

Ты помогла ему отнести собаку в подвал. Там Ганс закопал её, засыпал и поставил сверху гнилые бочки из-под пива.

Когда вы поднялись в гостиную, где стояло пианино, лицо Ганса было белей извёстки, будто пиявки высосали его тёмную кровь. Розовые пятна сошли, как и пятна, оставшиеся после застреленной собаки, которые ты смыла горячей водой.

По счастливой случайности твоей матери не было дома. А то, не подумав, она бы всё выболтала соседям. В последнее время твоя мать стала совсем неуравновешенной. Она разыскала в городе старого знакомца, аптекаря, и они вместе занимались тем, что вызывали дух её убитого мужа, пана Кароля Шпинака. Если дух Кароля им явится, она расскажет ему все тайны его последней охоты в Беловежской пуще.

Пол ещё качался у тебя под ногами. В твоей душе происходило нечто наподобие землетрясения. Реальность восстала против самой себя. Но Ганс Оберман, наоборот, собрался с мыслями и заговорил, впервые обратившись к тебе на «ты»:

— Янина, ты должна уехать. Сегодня же. Ты, Церна и твоя мать. Завтра будет поздно. Есть приказ всех вас арестовать. С вами будет то же, что с евреями. Собирайся. Вечером я приеду на машине и вас заберу. Куда — до вечера подумай. Может, у тебя в каком-нибудь поместье есть родственник, друг. Я тоже попытаюсь скрыться. В лесах нужны опытные солдаты. Спасибо тебе, Янина, что ты превратила меня обратно в человека…

* * *

Это было следующей весной.

В лесной землянке командира Трофима Белоусова на берегу Ушачи пахло свежей весенней смолой, капавшей с замшелых еловых брёвен, из которых был сделан накат, едва заметный среди ожившей травы и голубых ручейков. Всю жизнь ёлки росли стоя, но теперь узнали, что можно расти и лёжа, прижимаясь друг к другу мшистыми стволами, как влюблённые.

Трофима Белоусова, командира партизанского отряда, в землянке не было. Его адъютант Гришка Молодец, проворный белокурый парень с бородой, похожей на сноп пшеничных колосьев, привёл меня и сказал ждать. Я прибыл со своей партизанской базы между Кобыльником и Мяделем — километрах в ста отсюда. За пазухой гимнастёрки я привёз Белоусову важное сообщение от комбрига Фёдора Маркова, написанное на полоске холста.

По земляным ступеням в укрытие спустился закат. Дверь была распахнута — чёрный гроб без дна и без крышки. В одной половине землянки словно пылал огонь, в другой, где я сидел на деревянном чурбаке, сгустилась тень.

И вот вошёл Трофим Белоусов, а за ним Гришка Молодец. Рядом с широкоплечим, мощным адъютантом знаменитый командир выглядит невзрачно: невысокий, щуплый; из-за огромной овчинной папахи набекрень черты лица — узкого, костистого, с редкой растрёпанной бородкой и вислыми усами — кажутся ещё мельче. В правом углу рта — трубка с изогнутым, как крюк, чубуком. Но пронзительные стальные глаза под властной складкой на лбу могут расколоть камень и высечь из него искры.

Я встал, отдал честь, назвался, затем вынул из-за пазухи письмо и протянул командиру.

Острыми, как иглы, глазами командир пронизал кусок холстины; не дочитав, пристально посмотрел на меня и снова углубился в письмо. Снял папаху, немного поразмыслил, подкрутил ус:

— Ладно, ладно…