Там, где престол сатаны. Том 2

Тотчас ему нестерпимо захотелось курить. Он машинально похлопал себя по карманам пиджака, нашарил пачку, вытащил папиросу, но закурить не успел: шаги приближались. Он дернулся, пробежал несколько метров с незажженной папиросой во рту, но затем резко остановился. В конце концов, сами по себе шаги еще ничего не означали. Пусть даже это был топтун, который хотел бы следовать за своей жертвой с мягкостью крадущейся к мыши кошки, однако то и дело сбивался на армейскую поступь, – и что? Топтун

– не убийца. В мрачной конторе Николая-Иуды наверняка есть управление убийств, куда когда-нибудь поступит указание о ликвидации доктора Боголюбова как человека, пытающегося возмутить спокойствие и без того шатающегося государства.

Господи, спаси и сохрани! Храни меня, как зеницу ока; в тени крыл Твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, от врагов души моей, окружающих меня.

А если все-таки не топтун

? Если они изощренным своим нюхом почуяли, что он вот-вот наткнется на тайну Завещания, и, предупреждая огласку и связанные с ней непредсказуемые осложнения, на тайном своем синклите решили доктора Боголюбова убрать? Представшая мысленному взору Сергея Павловича картина изображала отчего-то исключительно старцев возраста Николая Ивановича, но гораздо суше, морщинистей и, можно сказать, дряхлее его; нет, нет, он истинный богатырь был в кругу своих соратников! и одеты, надобно заметить, все были на один манер: костюмы черного добротного сукна, какое, кстати, сейчас не сыщешь ни в одном магазине, белоснежные, крепко накрахмаленные сорочки и галстуки преимущественно темно-красных тонов; лишь у Николая Ивановича вместо галстука красовалась бабочка, словно он был не Иуда, а народный артист СССР. (Впрочем, мы располагаем неопровержимыми сведениями о нескольких, точнее – трех современных Иудах, один из которых обходится вовсе без галстука, да, правду говоря, при его малом росте и квадратных очертаниях фигуры голова у него сидит почти на плечах и шея столь коротка, что места на ней хватит только для веревки, на которой означенный Иуда покончит счеты с жизнью собственноручно или препоручит свою казнь опытному палачу; другой же весьма искусно наловчился повязывать галстук, в среде особо верующего народа давным-давно заклейменный как «иудина удавка», а третий недавно появился в Большом театре в смокинге, бабочке, с моноклем в правом глазу и занял место во втором ряду, чтобы полнее насладиться прыжками, пробежками и вращениями своей любовницы из кордебалета.) Решая судьбу доктора Боголюбова, старцы поочередно опускали вниз большой палец правой руки. Сей жест императоров-язычников и грубой римской толпы последним повторил Николай-Иуда, заметив, что безопасность Отечества для него всегда была выше родственных связей.

– Ваше жертвоприношение, – с холодной учтивостью склонил в его сторону лысый череп один из старцев, – не идет ни в какое сравнение с хорошо вам известной готовностью Авраама заколоть собственного сына. Доктор Боголюбов – кто он для вас? Солженицын, – при упоминании Нобелевского лауреата по чисто выбритому, несмотря на морщины, лицу старика пробежала судорога ненависти, – напрочь отбил у меня охоту к пословицам, но все-таки не могу не прибегнуть к исключительно точному выражению русского народа, который в подобных случаях говорит так: седьмая вода на киселе.

– Мне, – багровея и ослабляя тугой охват бабочки, ответствовал Николай-Иуда, – в свое время пришлось переступить через родство, куда более близкое…

– Мы знаем, – оборвали его старцы.

Потоптавшись на месте, Сергей Павлович, резко свернул направо, на узенькую асфальтовую дорожку, ведущую в глубь квартала. Правильно ли было принятое им под влиянием воспаленного воображения решение, нет ли – он об этом уже не думал. Однажды, в пору, правда, более светлую, он гулял здесь с Аней, призывая ее не обращать внимания на унылые панельные дома серого цвета, а созерцать чудом уцелевшие старые яблоневые сады, густо усыпанные маленькими, еще зелеными плодами. Жаль, прибавил он, что вот-вот явится какой-нибудь Лопахин из райисполкома и велит на их месте поставить новые человеческие муравейники.

– Такова, – откликнулась она, и в мягких прекрасных ее глазах он различил отсвет глубокой печали, – судьба всякого земного Эдема. Слишком тяжело для людей бремя его красоты.