Там, откуда ушли реки

Среди переплетения множества мелких веток вдруг вижу два больших желтых глаза. Они внимательно и не мигая смотрят на меня. Кое-как разглядел очертание крошечной совки-сплюшки. Не желая ее пугать, осторожно делаю шаг назад: лететь-то ей некуда — вокруг голая и жаркая пустыня. И вдруг из-под ног с мелодичным вскриком вылетает перепелка!

Судя по всему, мы отклонились в сторону и едем не на север, а почти к востоку. Что делать: повернуть ли обратно или, как всегда, продолжать путь в надежде встретить другую дорогу, которая больше подойдет для нашего маршрута? Но дорога, петляя между барханами, совсем завернула к востоку, и наконец — какое издевательство над нами, бедными путешественниками, с опасением поглядывающими на тающие запасы бензина! — уперлась в колодец. Дальше пути нет, надо поворачивать.

Удастся ли нам завершить намеченный ранее маршрут и разыскать еще разрушенные города?

Но вот как будто я вижу знакомый по зимнему путешествию колодец. Из нескольких сходящихся к нему дорог одна ведет к конечному пункту нашего зимнего путешествия — к «Белым развалинам».

Вскоре мы видим знакомую картину — развалины городища и въезжаем в них, как к себе домой. Вот и место нашей стоянки, и та же кучка обломков керамики, оставленная здесь ранее. Никто тут не был после нас, бродили одни джейраны да одичавшие лошади.

Красное солнце опускается за горизонт, и стихает ветер. Теперь лишь ощущается его плавная тяга. Наступает глубокая тишина. Лишь иногда высоко в небе пролетает пассажирский самолет, да слышится знакомая и печальная песня железной трубы. И вдруг рядом раздается звонкая трель сверчка. Он мне знаком, этот певец пустыни — зовут его солончаковым Эугриллюс одикус, что в переводе с греческого значит «сладкозвучный», — светлый, с большими черными глазами и широкими прозрачными, как стеклышки, крыльями. Запевале отвечает другой, в перекличку включается третий. И больше никого, только трое. Сказывается многолетняя засуха. Где былая слава пустыни, когда вечерами воздух звенел от трелей этих неугомонных музыкантов?

Певец пустыни — солон чековый сверчок. Его крылья превращены в великолепный музыкальный инструмент

Загораются звезды. Песни сверчков продолжаются недолго. Законы брачных перекличек сложны. Видимо, когда сверчков мало, они поют редко и осторожно. Для многоголосых концертов требуется множество участников.

И снова наступает тишина, и в нее вплетается все тот же жалобный звук трубы.

Рано утром солнечные лучи золотят белые стены городища и кусочек неба, видный через открытую дверь палатки, кажется глубокого синего цвета. Лежа в постели, я прислушиваюсь. Закричал чернобрюхий рябок, пролетел на водопой, просвистев крыльями. Послышался крик пустынного кулика-авдотки, потом он неожиданно сменился на что-то подобное пению соловья и внезапно закончился блеянием барашка. Я выскочил из палатки. По белому такыру степенно вышагивал большой светло-желтый муравей Кампонотус туркестаника — типичный ночной житель. Сейчас он направлялся домой. Тронул его палочкой — и муравей, то ли от испуга, то ли решив, что я посягаю на него и от напасти следует откупиться подачкой, выпустил изо рта капельку прозрачной жидкости. Где-то бедняжка набрал за ночь драгоценную влагу, быть может, «надоил» тлей. Вновь раздался крик авдотки, затем пение соловья и блеяние барашка. Недалеко от нашей стоянки в воздухе, розовая от лучей восходящего солнца, трепеща крыльями, распевала небольшая серенькая птичка каменка-плясунья, ловкий импровизатор. Еще несколько раз пропела свое несложное музыкальное произведение, состоящее из подражания голосам животных, и села на землю. Каменка-плясунья — неприхотливое дитя пустыни и уживается в совершенно глухой и бесплодной пустыне, которую избегают все остальные птицы.

Пока мои спутники продолжают спать, я отправляюсь бродить по мертвому городу, рассматривая то, что случайно оказалось на поверхности.

Прошли столетия с тех пор, как здесь зеленели поля, цвели сады, по тугаям бродили стада домашних животных, раздавались веселые голоса тружеников, звенели песни. Но армия завоевателей уничтожила содеянное трудолюбием и волей человека. И остались от тех времен только одни оплывшие стены городища да многочисленные осколки глиняной посуды.

Думая о том, что на нашем пути должны быть еще разрушенные городища, я вспоминаю, как вскоре после Великой Отечественной войны во время путешествий по Семиречью мне встретился старик чабан, который рассказал, что в пустыне Сарыесик-Атырау, недалеко от берега Балхаша, он видел стены разрушенного укрепления, заносимого песками. Внутри городища находился едва видный из земли бронзовый котел. Он был так велик, что мог свободно вместить верблюда.

Это городище было обозначено на старой карте переселенческого управления, когда-то увиденной мной. Потом уже на других картах я больше не видел этого городища, несмотря на то что просмотрел их немало. Оно, вероятно, исчезло с лика земли, быть может, его занесло песками.