Танатонавты

Трогательно было смотреть, как этот здоровенный грубый парень подыскивал слова и собирался с мыслями, стремясь помочь нам, его первым друзьям.

Он почесал макушку, он почесал спину, он почесал под мышками. Нахмурился. Наш картограф потерял терпение:

— Ну же, как все было?

— Это… Сначала была воронка, а края у нее как у короны или коробочки хлопка, что-то в этом роде.

Рауль быстро сделал набросок.

— Нет, — сказал Феликс, — она больше. Я же говорю — воронка.

Он закрыл глаза, чтобы лучше припомнить.

— Как неоновое колесо, только вокруг кружева разбрасывает. Что-то жидкое… Ну, как сказать… Огромные волны голубоватой звездной пыли, разбрызгивающие жидкий свет. Кажется, что висишь над океаном, который вертится и превращается в корону из света и искр.

Кто бы мог подумать, что этот питекантроп окажется поэтом! Амандина нежно смотрела на него.

Рауль стер прежний рисунок и изобразил нечто, напоминавшее салат-латук с растрепанными листьями.

— Уже лучше, — одобрил Феликс. — Понимаете, плывешь как в желе из света. И такое приятное ощущение морской прохлады. Точно! Это как я в первый раз был на море!

— Какого это все цвета?

— Голубовато-белого… Но светилось и вертелось, как карусель. Она вроде как всасывала в себя других покойников. Их вокруг были целые толпы, и к пупкам у них были прицеплены белые веревки, которые лопались, когда они уходили глубже в воронку.

— Лопались? — перебил его Люсиндер.

— Ну я же говорю! Как лопнет там внизу, так они раз — и еще быстрее летят.

— А кто были эти люди? — спросила Амандина.

— Да покойники: изо всех стран, всех рас, молодые, старые, большие, маленькие…

Рауль велел нам замолчать. Наши вопросы отвлекали Феликса. Еще будет время разузнать обо всем подробнее.

— Продолжай. Итак, бело-голубая воронка…

— Да. Она все сужалась и превращалась в гигантскую розовато-лиловую трубу. А там, в глубине, ее стенки темнели и становились бирюзовыми. До самой бирюзы я не дошел, но видел, где это все начинается.

— Воронка все время вращается?

— Да, у края медленно, а чем глубже, тем быстрее. Потом она сужается и становится ярче. А вся толпа внутри бирюзы… и даже я сам… мы все изменились.

— Как это?

Феликс гордо выпрямился.

— Тело у меня было прежнее, но я стал прозрачный! Такой прозрачный, что мог сквозь себя видеть. Знаете, как здорово! Я совсем забыл о своем теле. Больше не чувствовал вросший ноготь. Я был как… как…

— Перышко? — предположил я, вспомнив египетскую «Книгу мертвых», которую мне цитировал Рауль.

— Да. Или как воздух, только плотнее.

Рауль возился над рисунком: воронка, труба, прозрачные люди, тянущие за собой длинные пуповины… Смерть наконец открывает свое лицо? Издалека она напоминала огромную растрепанную голову.

— Она большая? — спросил я.

— Жуть! Самое узкое место, что я видел, в диаметре с полсотни километров! Представляете, она глотает по сто покойников в час! А, да! Там еще нет ни верха, ни низа. Наверное, можно внутри по стенкам ходить, если хочется. Никаких проблем.

— А животные тоже были? — поинтересовалась Амандина.

— Не-е, не было. Только люди. Но уж этих были толпы. Должно быть, где-то война идет, раз столько набилось. И все валили вперед. Спокойно так, никто не сталкивается, хоть и гонят будь здоров. Летят на свет, как мотыльки.

Рауль многозначительно поднял карандаш.

— В какой-то момент все эти прозрачные мертвецы неизбежно должны будут друг с другом столкнуться, — заметил я.

— Где же вы остановились? — спросил Люсиндер.

Феликс указал место на бело-голубой воронке:

— Тут.

Такая точность меня изумила.

— Я не мог идти дальше, — пояснил Феликс. — Еще сантиметр, и моя пуповина тоже бы лопнула, а тогда… «чао, бамбино, сорри».

— Но вы раньше говорили, что пуповина растягивается бесконечно, — заметил президент.

— Вот именно это в голове и пронеслось. Но чем дальше летишь на свет, тем суше становится пуповина. Потом она становится хрупкой и ломкой. Нет, ребята, это чума — еще сантиметр, и я бы с вами попрощался. Вот здесь — мой предел. Дальше никак. — И он ткнул пальцем в то же место на схеме.

Рауль начертил черным фломастером длинную линию. «Коматозная стена», — приписал он снизу.

— И что это означает? — вмешался я.

— Я думаю, что это как звуковой барьер. Предел, который сначала никто не мог преодолеть, не подвергая себя опасности. Теперь у нас есть эта карта, а вместе с ней появилась и новая цель: пересечь эту линию.

За линией, обозначающей коматозную стену, Рауль жирными буквами написал: «Терра инкогнита».

Неизвестная земля.

Мы с уважением разглядывали рисунок. Именно так и начиналась разведка нового континента. Первый контакт после высадки на берег, а потом, по мере того как первопроходцы продвигались вглубь нового континента, на карте появлялись горы, прерии и озера, а «Терра инкогнита» становилась все меньше, отодвигаясь к краям листа. Именно так было в Африке, в Америке, в Австралии. Понемногу, шаг за шагом люди стирали эти два слова, этот ярлык невежества.