Таня Соломаха

У тюрьмы в утренней мгле гарцевали офицеры. Ощетинившись маузерами, они настороженно посматривали на дверь. Но вот пьяные конвоиры начали выталкивать из камер изувеченных пленных. Всего вывели шестнадцать человек. Среди них Таню Соломаху, Ивана Опанасенко. Вытащили и Петра Шейко (его привезли на расправу в Попутную).

Уже с порога Таня успела крикнуть тем, кто оставался в каземате:

— Прощайте, братья! Наша кровь прольется не напрасно! Скоро придут Советы!.. Да здравствует красная Кубань!

Через двор — к бричке — волокли Шейко, но он был тяжелый, и несколько человек не могли справиться.

— Рубай его тут! — приказал Козликин.

Казаки взмахнули саблями, но богатырь Шейко подставил руки, и его никак не могли зарубить… Он смотрел белоказакам в глаза и скрежетал зубами. «Эх вы, увальни!.. А еще против нас… Я бы вас, толстомясых, как лозу…»

— Отойди!.. — заорал Козликин на конвойных и разрядил маузер в Шейко.

Только теперь перестал дышать Петро.

Помяни же, мать Кубань, в широких песнях имя своего сына — богатыря Петра Шейко.

Остальных повели на выгон.

Таня и Иванко шли впереди…

Босыми ногами ступали по мерзлой земле, ледяной ветер продувал лохмотья на теле… Но никто не ежился, не дрожал.

Над Урупом занималась, розовела утренняя заря. Белые столбы дыма поднимались над хатами, подпирая высокое небо. Замерли колоннады тополей.

Пленные жадно ловили родные, милые звуки, впитывали цвета и запахи белого света. Вот где-то пекут блины — в утренней прозрачности повеяло беззаботным детством, материнской лаской… Вблизи заржала лошадь, заскрипела в сенцах дверь, послышались сонные голоса.

Станица не спала. Отовсюду сбегались люди. И уже заголосили женщины, заволновались деды, а инвалиды угрожающе замахали костылями: «Куда ведете честных людей, душегубцы?!.»

Конвойные испуганно оглядывались, а Козликин махнул саблей — условный знак, — и от конюшен мелким аллюром стала приближаться полусотня.

Таня окинула взглядом всех своих друзей, ближе прижалась к Иванке.

Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов!

Станица притихла, она в последний раз слушала пение Тани.

Песню подхватили все пленные.

Засвистели нагайки, но пение не прекращалось.

Когда вышли на выгон, там уже волновалась большая толпа.

— Прощайте, люди!.. — крикнула Таня. — Поднимите головы! Вон идут Советы… Уже близко — слышите?..

И все повернули головы туда, где должно было взойти солнце, а Козликин побледнел:

— Бе-е-й!..

Казак замахнулся на Таню, да Иван Опанасенко, страшный своими ранами и кровавыми повязками, перехватил нагайку палача.

Но наехал конем Козликин, махнул саблей и отсек руку Ивану.

— Иваночку, милый мой…

— Рубай! — заревел остервенело Козликин, теряя рассудок от злости.

— Прощай, Иванко, счастье мое…

Несколько сабель холодно блеснуло над головой Ивана.

— Рубай всех!.. — трясся Козликин, отталкивая Таню в сторону. — Смотри, комиссарша, смотри на их смерть… Сейчас мы и тебя четвертуем! Го-го-го!..

Она стояла, босая, непокоренная, и смотрела куда-то вверх.

Над ней пламенела утренняя заря. И тополи горели, как свечи… Высоко в небе проплывали беззаботные золотые облачка.

— Куда она смотрит? Поверните ей голову! Пусть полюбуется своим возлюбленным.

Таня повернула голову и гордо улыбнулась, потому что не увидела ни крови, ни изуродованных трупов. Будто перенеслась в будущее, в вечную весну, в царство своих идеалов… Шумели буйные хлеба, звенели косы, а земля, разукрашенная знаменами и цветами, молодо пела. «Родина моя!» — беззвучно молвила Таня.

Но тут издалека донеслось:

— Рубай комиссарше грудь!

«Ах, что это?» Закурлыкали журавли над головой, и крикнул перепел в хлебах, а под курганом голос ее юности прошептал горячо: «Ты вернешься, Иванко?..»

— Руки рубай!

На миг потемнело в глазах, но где-то совсем близко послышалось родное-родное, незабываемое с детства: «Люли-люли, налетели гули, стали думать и гадать, чем Танюшу угощать». «Мама, ты со мной?!» Таня усилием воли разомкнула глаза и снова увидела хлеба, а среди них — два мальчика… Синеглазые, веселые, в сорочках с яркой вышивкой, идут и рассыпают вокруг пшеничные зерна. «Сыны мои, мечты мои!..» Хочет обнять их и не может: «У меня нет рук!» Хочет подбежать, и… земля проваливается под ногами…

И раньше, чем нахлынул мрак, Таня четко и ясно увидела, как из-за светлого горизонта появилась могучая фигура Ивана — он шел гордый, величественный. Шел, как богатырь, по необъятным просторам Родины, по вольной, цветущей, в мечтах взлелеянной свободной земле. И все народы с благоговением расступались перед Иванкой, давая дорогу ему — великому Победителю и Революционеру.

«Это видение! — подумала Таня сквозь страшную боль в теле. — Нет, это правда! Это идет будущее по Земле. Это идем мы, коммунисты…»

А Иванко шел. «Пусть все увидят его раны! Пусть склоняются перед ним все народы и поколения», — как будто гудел голубой небосвод.

Иванко приближался к ней… Вот уже совсем близко…

— Ты жив! — крикнула на весь мир Таня.

— Да, теперь мы, Таня, будем жить вечно!