Таня Соломаха

Сегодня в полдень ворвались в Чернолесскую, что возвышается на крутом берегу Томузловки. Сабельным ударом уничтожили небольшой гарнизон, захватили батарею горных орудий, морскую радиостанцию, много пулеметов и пленных. И наш станичник Ваня Запорожец среди пленных узнал своего отца — седоусого казака. Помню, когда мы с Ваней уходили из Попутной, отступая, его отец кричал вслед:

— Будь ты проклят! Пусть же мои глаза тебя больше никогда не увидят! Опозорил ты навеки наш род и все казачество.

А теперь вот Ваня ловко соскочил на землю и взялся за бока:

— Ну, отец, давай поцелуемся, что ли. Боя нет, тихо, можно и по закону, ты же как будто уже наш, красный.

Опустил голову старый казак, не зная, куда девать свои длинные большие руки.

— А что это у вас, отец, на плечах какое-то пестрое тряпье? А? Не для потехи ли? Как-то не к лицу оно вам. Да и георгиевский крестик зря прицепили — не воевали как будто… Тю, так это же мой „георгий“, что я с турецкого привез, а мамаша его себе спрятала на память…

Кряхтел старик; посмеивались втихомолку червонные казаки — веселую беседу вел с отцом разбитной казак Ваня Запорожец.

А на площади трубы играли сбор. Я поскакал к центру. Богдан и Шпилько сзывали митинг. Возле приземистого длинного каменного строения — бывшей управы, над которой теперь развевался красный флаг, — собирались бойцы. Покрытый кумачом стол, вынесенный на площадь, придавал собранию торжественность. Церковную ограду дружно облепило замурзанное, оборванное мальчишеское племя, и старый церковный староста не осмеливался прогнать сорванцов. Обособленно стояла толпа станичных парней, а поодаль на бревнах расселись пожилые казаки и крестьяне. Назар положил свою папаху на стол. Ветер растрепал нечесаные пряди черных слежавшихся волос. Лицо и глаза были воспаленные, и все подозрительно-встревоженно посматривали на Шпилько: „Не подбирается ли к тебе тиф, дорогой комиссар?“ Но вот заговорил Назар, и в его речи звучали тревога и мечтательность, точно бредил комиссар: „Бьем, бьем вампиров, рубаем тиранов, даже руки устают, прокладываем путь туда, куда не находили дорогу деды и прадеды.

И уже многих друзей потеряли в революционной борьбе: отдали они свою молодость за красивую жизнь будущих поколений. Так почтим же, товарищи, погибших однополчан“.

Долго стоим мы, склонив обнаженные головы, а перед глазами — боевые друзья, которые пали в бою.

— Дорого заплатят враги за раны и смерть героев революции!

Это звенит голос Олексы Гуржия. Я знаю, как он любит мою сестричку Таню. Боль, тоска по ней сказались и тут, на митинге. Он поклялся отомстить за муки Тани, за надругательства над комиссаром. „Завтра, — говорит, — годовщина Великого Октября. Слышите, казаки? А мы как раз будем прорываться к Кочубею и насмерть биться с кадетами. Так давайте отпразднуем сегодня, пока затишье и пока генералы еще плетутся где-то. Вот советуют сыны Адыгеи послать Ленину приветствие…“

Загудела площадь, заволновалась. „Правильно! — закричали все. — Радиостанцию ведь имеем… Молодец Машук! Ой, голова!“ Все взгляды — на сухощавого молодого адыгейца Машука — храброго пулеметчика. Тот застеснялся, опустил голову. Богдан зачитал телеграмму:

„Дорогой Владимир Ильич. В момент смертельной опасности шлем вам привет и заверяем, что будем биться с врагами революции до последнего вздоха. Победа или смерть!

Бойцы 1-го Ставропольского кавполка.

Станица Чернолесская, 6 ноября 1918 года“.

Принято единогласно, даже деды и станичные парни подняли руки. Потом пели „Интернационал“, и я плакал. Я вспомнил гору Недремную, как меня принимали в партию, и тут словно бы услышал возле себя голос Тани. Она как-то пришла взволнованная домой. Говорит: „У нас было партийное собрание. Пели „Интернационал“. Знаешь, Микола, если придется умирать в бою, я запою эту песню…“

А в станичной школе нас ждала неожиданность: в бывшем молитвенном зале столы просто гнулись от блюд. Дымился в больших глазированных мисках борщ — красный, ароматный; возбуждали аппетит жареные гуси, хворост, вареники — у хлопцев дух захватило.

Станичники — черниговские переселенцы — угостили обедом весь полк. Еще и снарядили в наш полк полсотни пластунов — молодых парней.

Они тоже пришли на обед, а хитрые старики притащили большие бутыли с прасковейским вином. Такое вино раньше только царям в Петербург возили. Пили хлопцы вино из помещичьего погреба да славили Прасковею — что за чудесный уголок есть на солнечном Ставропольском плато!

После обеда Ваня Незнайко потащил всех на площадь, где уже толпились девушки в цветистых платках. Резанул гармонист гопака, а вдогонку звякнула бандура и ударил бубен — это чернолесские музыканты пришли подыграть.