Танцующий ястреб

Солнце зашло, и Старик промолвил: «Иногда мне сдается, Марцин-дурачок неправду сказал на выгоне под вербами; сын мой работает на заводском складе, где нужно за многим следить. Я думаю, он не мог бы работать на складе, если бы это была правда; но вслед за этой мыслью приходит часто другая: это может быть правдой, хотя мой сын, как я его называю, и работает на заводском складе. В жизни с отцами и сыновьями всякое бывает, и неизвестно, что такое ум и что такое глупость: и хорошо ли, что дурачок сгорел, тоже неизвестно».

Надвигались сумерки, и пора было крикнуть: «Перево-оз!» — что я и сделал. Старик не противился этому, не подбежал ко мне, не схватил за плечо и не сказал: «Чего ты кричишь, не кричи больше, может, он не услышал, посидим еще здесь немного».

Старик стоял молча, когда я крикнул вторично: «Перево-оз! — и прибавил: — Лодку давай!» Крик стих, и послышался плеск, знакомый плеск от весла, глубоко погруженного в воду; вскоре из заливчика, в котором вода была совсем неподвижной, выплыла лодчонка и направилась к нашему островку. Старик сказал: «Ничего не поделаешь, пора», — и мы поплыли к берегу.

XVII

Я, как умел, проанализировал монолог старика, произнесенный на маленьком островке большой реки; упорядочил, как сумел, пришедшие мне в голову мысли, когда Старик произносил свой сбивчивый, странный монолог. Призвав на помощь память и воображение, выявил из рассказа Старика суть и последовательность событий и обнаружил в этом хаосе логические связи и драму, которая толкнула его на самоубийство. Вначале я пытался установить причину самоубийства, потом понял: причина кроется в самом рассказе Старика, выявляясь по мере того, как он настойчиво повторяет одни и те же мысли и фразы: «Правду ли сказал Марцин-дурачок на выгоне под вербами», — и: «Я говорю «мой сын» по привычке», — и, наконец: «С чьим сыном я живу?»

Загадочность причины самоубийства постепенно развеялась, хотя и не до конца.

Но сквозь эту туманную завесу можно было разглядеть, что толкнуло Старика на самоубийство. Рассказ, как снежный ком, обрастал подробностями о том, как сгорел деревенский дурачок; потом это умаление вины толкнувшего его в огонь и, наконец, оправдание этого поступка, говорили о многом; это неопределенное, таинственное: «Кто-то толкнул дурачка в огонь», — это назойливое «кто-то» и, наконец, утверждение, что этот «кто-то» не совершил преступления, — ведь лишить полоумного жизни не зло, а, скорее, благо. Но уверенность сменяло бездонное сомнение: а был ли он дураком, а может, дураки самые умные, может, на свете есть мудрость дураков, и тогда можно ли оправдывать того, кто толкнул Марцина в огонь; потом цветы в горшках, детали действительности вперемешку с безумными кошмарными видениями и жажда, чтобы они исполнились, — все это говорило о многом.

Но лучше скрыть причину, толкнувшую Старика на самоубийство, за этой редеющей завесой мглы, ибо истинное горе достойно уважения, а Старик был на самом деле несчастен: он не вынес мощного натиска новой эпохи, — и это надо понять.

Как знать, может, в глубине души он восторгался городом, выросшим на месте деревни, и это тайное восхищение угнетало его, он ненавидел себя за этот восторг перед городом и новой эпохой; может, то были ненависть и отвращение человека, опоздавшего, вынужденного хвалить плохое, потому что хорошее пришло для него слишком поздно. Это подтверждалось некоторыми отрывками его рассказа — наиболее бредовыми и безумными.

Мне ничего не стоило, воссоздавая монолог Старика, сделать его гладким, плавным и логичным, сделать его похожим на ровную тропинку, но тогда я исказил бы картину, потому что монолог был не гладкой тропинкой, а пространством, изрытым ямами, колдобинами и ухабами.

Забота о верном воспроизведении монолога заставила меня рядом со словами, исполненными житейский мудрости, оставить слова детски наивные, неразумные, как бы порожденные больным воображением, а рядом с ними — тихие, текущие свободно, как эта река.

Ибо таков был рассказ Старика. Конечно, точно передать монолог этого неудавшегося самоубийцы дело немыслимое, ведь я не стенографировал его, а положился на свою память и воображение.

Поэтому в рассказе попадаются фразы гладкие, иначе сформулированные, но мысль Старика в них сохранилась.

Исповедь Старика пришла мне на память благодаря звукам духового оркестра, которые я несколько месяцев спустя услышал у себя дома, в городе, куда уехал на следующий день после разговора со Стариком; проникнув неизвестно откуда ко мне в комнату, они напомнили мне музыку, доносившуюся с народного гулянья на тот маленький речной островок; именно эти звуки пробудили и обострили мое воображение и память.