Тарен-Странник

Аннло встал навстречу Тарену. Оба они некоторое время молчали. Гончар с беспокойством вглядывался в лицо Тарена. Наконец он спросил:

– Посмотрел ли ты в Зеркало, Странник?

Тарен кивнул:

– Несколько мгновений. Но теперь уж никто не сможет в него смотреть. Зеркала больше нет. – Он рассказал о Дорате и о том, что произошло.

Когда Тарен кончил свое печальное повествование, гончар вздохнул и осторожно спросил:

– Значит, ты ничего не увидел?

– Я узнал то, что хотел узнать, – ответил Тарен.

– Я не стану расспрашивать тебя, Странник, – мягко сказал Аннло. – Но если хочешь рассказать, я выслушаю.

– Я увидел себя, – медленно проговорил Тарен. – Я всматривался и увидел силу… и слабость. Гордость и тщеславие, смелость и страх. Совсем немного мудрости. Много глупости. Намерения, в том числе благие, но по большей части неисполненные. В этом, увы, я увидел в себе самого обычного человека.

Голос Тарена окреп, и он продолжал уже уверенно:

– Но увидел я и другое. Как бы ни были похожи люди, среди них, как среди снежинок, нет двух одинаковых. Ты говорил, что без Зеркала знаешь, кто ты: Аннло Горшечник. Теперь и я знаю, кто я. Слышишь, гончар, я сам и никто другой. Я – Тарен.

Аннло не спешил с ответом.

– Если ты узнал это, – вымолвил он, помолчав, – значит постиг самую важную тайну, какую могло поведать Зеркало. Возможно, оно и впрямь было волшебным.

– Не было там никакого волшебства, – улыбнулся Тарен. – Просто озерцо, самое красивое, что я видел. И не более того.

Теперь улыбка, легкая и все же чуть печальная, не сходила с его лица.

– Сначала, – продолжал он, – я подумал, что Ордду отправила дурня неведомо куда, лишь бы отвязаться. Нет, это не так. Она хотела, чтобы я увидел то, что я увидел. Любой ручей подарил бы мне мое отражение, но я не понял бы этого тогда, как понял сейчас.

Тарен вздохнул.

– Что же касается моих родителей, – добавил он, – не все ли равно, кто они? Истинное родство важнее уз крови. Я думаю, что все мы родичи, братья и сестры друг другу, дети всех родителей. И я не стану больше искать того, что называется правом рождения. Народ Свободных коммотов научил меня, что зрелость и честь не даются, а добываются. Даже король Смойт из кантрефа Кадиффор пытался мне это втолковать, а я не слушал.

Тарен уже не мог остановиться. Он говорил, говорил, изливая душу.

– Ллонио повторял, что жизнь – это сеть, сплетенная для лова удачи. Для Хевидда Кузнеца жизнь – кузница, где выковывается характер. Для Двивах Ткачихи жизнь – ткацкий станок, на котором переплетаются нити судьбы. Каждый из них прав, потому что жизнь – это все. Но ты, – Тарен посмотрел гончару в глаза, – ты открыл мне еще одну, может, самую главную сторону жизни. Это глина, которую надо лепить, как на гончарном круге.

Аннло согласно кивнул:

– А ты, Странник, как ты станешь лепить свою глину?

– Я не могу оставаться в Мерин, – ответил Тарен, – хотя и сильно полюбил его. Каер Даллбен ждет меня, как ждал всегда. Жизнь моя там, и я с радостью вернусь туда после такого долгого отсутствия.

Потом они посидели молча все трое – Тарен, Гурги и Аннло Горшечник. А когда наступил рассвет, Тарен подал руку гончару и пожелал ему всего доброго.

– И тебе счастливого пути, Странник, – закричал Аннло, когда Тарен вскочил в седло. – Не забывай нас, как мы не забудем тебя!

– У меня есть меч, который я выковал своими руками, – гордо крикнул в ответ Тарен, – плащ, который я соткал сам, и чаша, которую я слепил. И дружба людей самой прекрасной земли в Придайне. Никто не смог бы найти больше сокровищ.

Мелинлас нетерпеливо бил землю копытом, и Тарен натянул поводья.

Так Тарен выехал из Коммот Мерин. Гурги трясся рядом на своем пони. И вдруг Тарену почудилось, будто кто-то зовет его: «Помни нас! Помни!» Он обернулся, но Коммот Мерин остался уже далеко позади и скрылся из виду. От холмов налетел ветер, который нес перед собой целую волну осенних листьев. Ветер дул в сторону дома, в Каер Даллбен. И Тарен, подгоняемый этим попутным ветром, ускорил бег коня.