Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Калмыкова. Но в смысле выбора исполнителей постарайтесь быть более внимательным, потому что они непременно попробуют подсунуть вам своих героев и героинь. А вдруг в труппе затерялась неизвестная Золушка?!

Тарковский. Я понимаю, но мне показалось, что в труппе весьма напряженно с молодыми актерами. Дай-то Бог, конечно! Такое счастье отыскать новое имя! А если говорить совсем честно, Липа, то, если мне удастся, я решил вообще переходить в театр – вот что!

Липа, угря я все-таки беру руками, потому что это так вкусно, а вилкой получается что-то совсем не то, понимаете?

Вот вы говорите, что театр превратился в место для гешефтов… Но это как игра в карты… от употребления они становятся засаленными… И с другой стороны, Липа, когда вообще-то театр был интеллигентным, а? Театр, никогда не был интеллигентным, и в этом его прелесть. Потому что все боли, все страсти, амбиции существуют и проявляются здесь в наиболее откровенном и чистом виде – собери их только все вместе и сооруди некое фантастическое действо понимаете, о чем я говорю?

Калмыкова. Кстати, учтите, Андрей, что входить в театр постороннему человеку всегда очень трудно. Особенно, если он начинает работать успешно и приобретает у какой-то части работающих с ним актеров авторитет…

Тарковский. Ну, конечно, Липочка, это очень важно и слишком ясно, чтобы придавать этому какое-нибудь значение…

Интерлюдия

(Внутри Лейкома)

Сюда же помещаю и мои записи периода работы Тарковского над постановкой «Гамлета» в театре Ленинского комсомола.

29 ноября 1974 года

Демонстрация костюмов к премьере «Гамлета» на сцене Театра Ленинского комсомола.

Андрей в ужасе. Говорит, что не может на них смотреть. «Это не “Гамлет”, это какая-то “Двенадцатая ночь!”» – восклицает он. Костюмеры оправдываются, как дети: «Но мы все эти костюмы уже пылили, не будет никакой “Двенадцатой ночи”». Андрей мрачно: «Не думаю, что что-нибудь изменится. Не думаю. Часть материалов нужно вообще ликвидировать. Ну а сейчас… Ну что же делать? Пусть теперь выходят по одному, будем думать, что делать с костюмами».

За сценой слышна чья-то реплика: «Андрей Арсеньевич тут кричит, что надо что-то с костюмами делать». Тарковский шутя поправляет: – «Андрей Арсеньевич никогда не кричит». «Ну, нервничает», – уточняет кто-то из-за кулис. Тут Андрей соглашается: «Вот это верно! “Нервничает” – это всегда!»

Попутно Тарковский дает комментарий по поводу огромной двуспальной кровати, которую должны будут водрузить посреди сцены: «Когда уносится щит, то остается конструкция, но сейчас внутри оказывается видна опора для щита, а ее не должно быть видно, иначе это бессмысленно. “Белые нитки" не должны быть заметны».

Теперь Тарковский выносит свои оценки каждому костюму:

Король Клавдий: «Такие бантики быть не могут: материал не соединяется. Шнур нужен потоньше. И панталоны так не могут заканчиваться. Может быть, их закончить бантом?»

Полоний: «Красный тюрбан должен быть поменьше массой, потому что потом он используется в сцене смерти».