Татьянин день. Иван Шувалов

«Вот почему она держится так самоуверенно и гордо, — отметил про себя Иван Иванович, продолжая вслушиваться в разговор из своего надёжного укрытия. — Кто-то из верных Бестужеву лиц успел сообщить ей, что у Апраксина при обыске найдено именно три её письма. Остальные же, по всей вероятности, сожжены. Но тому, что они были и что в них было выражено пожелание остановить наступление после Грос-Егерсдорфа, есть косвенное подтверждение. Апраксин чистосердечно признался в разговоре с Александром Ивановичем, что его всё время мучили раздоры между большим и малым двором. И часто мнения малого двора не совпадали с повелениями императрицы. Более он ничего не сказал. Но Тайной канцелярии уже были известны слова Фридриха Второго, кои он сказал в присутствии иностранных послов: «Слава Господу, нашим друзьям в Петербурге удалось убедить фельдмаршала Апраксина под благовидным предлогом остановить своё продвижение вперёд. Теперь мы спасены!» Кто мог сие сделать, если не великая княгиня? Сейчас же она уверенно держится потому, что знает: будь у нас вся корреспонденция, императрица тут бы предъявила ей письма Апраксину с прямым подстрекательством совершить измену. Но их приказано было сжечь. И приказал сие, несомненно, бывший канцлер. Как же поведёт себя государыня?»

По голосу Елизаветы Иван Иванович понял, что в её душе гнев уже уступил место озабоченности, когда Екатерина вновь повторила просьбу позволить ей удалиться из России.

   — Хочешь, чтобы твой муженёк взял вместо тебя в жёны Лизку Воронцову? — Императрица отвела в сторону великую княгиню. — Нет уж, оставайся ты на своём законном месте. Я к тебе уже привыкла. А говорить с тобою у меня ещё есть о чём. Но теперь не могу, поскольку не желаю, чтобы ты и твой муж ещё более рассорились. Ступайте оба к себе. Уж поздно — три часа ночи.

Когда великий князь и великая княгиня ушли, Иван Иванович вышел из укрытия.

   — Ну что, Ванюша, слыхал, как раскаялась сия грешница? Ты был прав: изворотлива, что змея. Но теперь жало её вырвано. Вернее, оно меня не столь пугает, сколь моя родная кровинушка — мой племянник. Какой из него, к шуту, оказался наследник русского престола, если слаб умом, а более того — тот слабый ум весь повернут в немецкую сторону?

   — Так что же, матушка, прикажешь с ним поделать? — осторожно осведомился Александр Шувалов.

   — A-а, иди ты, Александр Иванович, к себе со своими вопросами. «Что поделать?» — передразнила его государыня, когда он скрылся за дверью. — С одним уже содеяли такое, что ночами приходит ко мне как страшное видение! А этому что ж? Только царствовать после меня. Однако что же я — вражина своему народу и отцовскому трону? Иного же выхода не вижу. Или он есть? А, Ванюша, может, ты ведаешь? Может, сей разговор тебя на что-либо надоумил, что облегчило бы мои сомнения?

Сундук в изголовье

После временного замешательства русское войско вновь двинулось в наступление, да ещё с какой прытью. Пал Кёнигсберг, и Восточная Пруссия присягнула на верность русской императрице, став, по существу, новой российской губернией.

А сам доселе считавшийся непобедимым Фридрих Великий едва унёс ноги, потеряв чуть ли не всю свою армию в битве при Кунерсдорфе. И чуть ли не следом русские вошли в Берлин.

Пришли в порядок и внутренние дела, кои были, вместе с международными, вверены теперь новому канцлеру — Михаилу Илларионовичу Воронцову. Бывший же глава кабинета был отправлен в бессрочную ссылку.

   — Ванюша, скажи Мишке, пущай принимает портфель этого пройдохи Бестужева. Мне что-то недужится в последнее время, сам видишь.

Императрица сильно сдала. Однажды летним тёплым днём пошла одна в церковь. А выйдя из неё, вдруг рухнула наземь всем прикладом. Падучая, знать, настигла её, как когда-то посещала и её родителя.

И опять, как в начале войны, все при дворе пришло в движение. На сей раз пошли чуть ли не в открытую разговоры: неужто государыня скоро преставится, в таком разе — кто же после неё?

В те дни, когда императрице особенно недужилось, к ней никто, кроме Ивана Ивановича, не мог войти, независимо от того, какой важности было дело. Всё — только через него, фаворита. И ширились слухи: теперь не она сама, государыня, а всё решает он, её любимец.

Так ли полагал Михаил Воронцов, но однажды уловил момент и осторожно пригласил Ивана Ивановича к себе. Подошёл к бюро и вынул из него лист гербовой бумаги.

   — Прожект указа её императорского величества о возведении тебя, любезный Иван Иванович, в графское Российской империи достоинство. А то как-то не совсем понятно: Шувалов — и не граф.

Иван Иванович, заложив руки за спину, прошёлся по кабинету и после длительной паузы произнёс, подойдя вплотную к канцлеру: