Татуиро (Daemones)

Открыл дверь в комнату и встал на пороге. Через опущенные шторы цедился свет, как вишневый компот, на столе в хрустальных гранях дрожало пламя свечи. Рита сидела в кресле, чуть поодаль от стола. И была такая… Пока он плескался и рассматривал чужие мочалки, переоделась. Платьице без лямочек, темное и блестящее. И — ноги. Длинные, в колготках, одна на одну и продолжали их открытые туфли, как узкие ладони с пальцами, охватившими ступни и щиколотки. Волосы забраны туго назад, гладкая голова отсвечивает темной вишней. Свет падал сзади, из-за высокой спинки кресла, и на смутно видимом лице лишь точки огоньков танцевали в зрачках.

На секунду Генка подумал, что вообще не туда открыл дверь и даже повел рукой назад, нащупывая за спиной дверную ручку. Но халат распахнулся и он поспешно стянул его на животе обеими руками. Переступил ногами, чувствуя, как елозит по голым коленям махровая ткань.

— Ты садись. Выпьем немножко, да? — вишневая головка мелькнула темным бликом, наклоняясь к столу, протянулась к фужерам окрашенная в цвет жидкой крови рука.

Генка осторожно сел, затягивая пояс халата. Взял свой бокал и одним махом вылил в себя два глотка с донышка. Кашлянул, но сдержался, кинул в рот кусочек ветчины. Только после этого пальцем вытер выступившую слезу.

— Ну, ты что. Его надо держать в ладонях, греть, потом подышать запахом и пить медленно…

— Рит?

— Что?

— Кончай, а?

— Что?

Генка встал, обошел стол и протянул ей руку:

— Ну-ка, поднимись, — отодвигая Риту, подтащил огромное кресло ближе к столику, вплотную к своему.

— Скидывай свои туфли, сядь по-человечески. Мы столько шли, ноги-то гудят, наверное?

Она помолчала и потом улыбнулась:

— Гудят. А тебе слышно?

— Еще бы. Как миллион пчел. Залазь с ногами. Или хочешь, перекидывай их ко мне, вот так, через ручку, я помну.

— Да. Только давай еще выпьем. Чуть-чуть, — и она, уже сидя поперек кресла, устраивая ноги на его коленях, нахмурилась заранее.

— Давай, — согласился, разминая затянутую в нейлон ступню, — и сразу еще нальем. Чуть-чуть.

— Я думала, ругаться будешь.

— Не-а. Я тебя напою и потом кое-что спрошу у тебя.

— А я не скажу.

— Скажешь. Вот выпьем и скажешь.

По коридору слышались мелкие шаги бабки Насти, а через штору солнце лило свой вишневый компот, как будто там — лето.

Они болтали и смеялись. На полированном столике в беспорядке стояли полупустые салатницы, а в пепельнице дымились забытые окурки. Раза два Рита порывалась включить кабельное или музыку, но Генка не дал.

— Ты мне лучше всякой музыки, сядь. И сними свои чулки, я тебе ноги поглажу по-настоящему.

— Ген…

— Что?

— Мне хорошо. С тобой.

— Мне тоже.

Он поднимал голову, чтоб за ее высоко поднятыми коленями увидеть лицо. И она сказала:

— Я тебя люблю. Наверное. А ты?

— А я просто люблю. Давно уж.

Им мешали пухлые подлокотники и на ковре оказалось намного удобнее сидеть, а потом лежать. Ковер немножко щипал колени и Генка стал снимать халат, чтоб подстелить его под Ритину спину, там, где голые плечи над платьем, ну и снизу, где уже платье выше бедер. Коньяк качался в голове вишневым компотом и было понятно, — они сели в узкую и очень гладкую трубу, вроде тех, что ставят на пляжах, и вместе несутся вперед, вниз, все быстрее и уже не остановиться, даже если сейчас откроется дверь и войдут все: бабка Настя, мать из гостей, батя с вахты и соседка за солью.

— Подожди, подожди, ну!

Отпустив, неудобно застыл на коленях, с занывшей спиной. А она рыбой выскользнув, метнулась в угол комнаты. Подумал ватно «резинки, наверное там у нее, в шкафу» и смотрел, не имея сил повернуть головы, на черные и красные извилины ковра, выползающие из-под брошенного халата.

Скрипнула тонко дверца.

— Иди сюда.

Выпрямился, стоя на коленях. Не дверца. Дверь, задернутая прежде такой же пурпурной шторой. Поднялся и пошел, прижимая к себе скомканный халат, наступая на пояс.

В маленькой сумрачной комнатке Рита, сидя на постели, стягивала через голову платьице. Кинула на пол и легла, длинная, как рыба, касаясь пальцами ног деревянной спинки кровати. Протянула к нему светящиеся, как вечерние лучи, руки. Молчала. На белых простынях в полумраке казалась смуглой.

И он, уронив халат на пол, подошел и навис, прилегая к ее телу, навертываясь на нее, ладонью проведя по коленям и между ними, бережно попадая в горячее, растолкал, раскладывая, чтоб не дернуть резко, не разломить и пошел внутрь, неостановимо, закусив губу и умирая от этого, что везде — под руками, под животом и там, где ноги, а еще ее раскрытый рот, совсем родной, как собственный, только нежнее и лучше, и стукают зубы по его зубам и вдруг, неожиданно, крепко остановился, но не стал удивляться и ждать, а просто надавил еще и еще, сильнее, обнимая Риту рукой, и держа другой ладонью лицо, которое она стала отворачивать, забившись под его телом. Но уже поймал, как сильную живую рыбу, и крюк, на который насадил, был железным, прочным, и уже не от Генки зависело, а просто летели и летели, и она — напоролась…