Те, что от дьявола

— Историю я доскажу в один миг, — пообещал Невер. — Так вы помните, господин Ле Карпантье, ту девицу из Эмвеса? Ее звали Тессон… Жозефина Тессон, если память мне не изменяет. Пухлощекая, страшно деятельная толстуха вроде духовидицы Марии Алакок[116], погубившая себя из-за попов и шуанов. Из-за них она последние мозги потеряла, сделалась фанатичкой. Только и знала, что прятать попов. Ради спасения попа тридцать раз взошла бы на гильотину. Ох уж эти служители Господни, как же она их величала! И прятала, где только могла, и по округе, и у себя в доме, и под кроватью, и в кровати, и, если бы поместились, запихнула бы и под юбки, и, черт меня побери, туда, где таскала дарохранительницу, — между сисек!

— Тысяча бомб! — воскликнул с восхищением Рансонне.

— Не тысяча, а всего только две, господин Рансонне, но очень большого калибра, — смеясь собственному каламбуру, ответил старый греховодник.

Шутку оценили, поднялся хохот.

— Женская грудь — какая чудная дароносица! — мечтательно произнес доктор Блени.

— Дароносица по необходимости, — вновь заговорил Невер с обычной флегмой. — Священники, которых она прятала, — измученные, гонимые, преследуемые, лишенные церквей, алтарей, пристанища, отдавали ей на сохранение Святые Дары, а она их клала за пазуху, полагая, что уж там-то их никто искать не станет! Кюре очень на нее полагались! Считали чуть ли не святой. И внушили ей, что она — из избранных. Задурили голову, заразили жаждой мученичества. Пламенея верой, она жила без всякого страха, ходила себе, куда хотела, пряча дарохранительницу с гостиями под нагрудником фартука. Ходила ночью, днем, в любую погоду — в дождь, ветер, снег, туман — по дорогам, полным опасностей, несла гостии священникам, которые прятались и тайком отпускали грехи умирающим. Однажды вечером я и еще несколько славных парней из адских отрядов Россиньоля застукали ее на одной ферме, где умирал какой-то шуан. Один из наших соблазнился ее могучими аванпостами и решил с ней повольничать, но не тут-то было! Она запустила ему все десять когтей в физиономию, да так глубоко, что, похоже, пометила на всю жизнь! Однако хват, хоть и облился кровью, успел схватить боженькину коробочку и уж не выпустил из рук. Я забрал ее и насчитал двенадцать облаток. Девица вопила и бросалась на нас, как фурия, но я тут же выкинул гостии в свиное корыто.

Он замолчал и приосанился, гордясь собой, — ни дать ни взять белая вошь на прыще.

— Стало быть, сударь, вы отомстили за евангельских свиней[117], — не без сарказма заметил пронзительный фальцет старого господина де Менильгранда. — Иисус Христос приказал войти в свиней бесам, а вы вместо бесов вложили в них Господа Бога! Долг платежом красен.

— А не было ли у свиней поноса, господин Невер? Или у тех, кто полакомился потом свиньями? — глубокомысленно осведомился горожанин по фамилии Ле Э, маленький уродец, отдающий деньги в рост из пятидесяти процентов и постоянно повторяющий, что конец — делу венец.

За его вопросом последовала пауза — поток богохульных речей смолк.

— А ты что скажешь, Мениль, об истории аббата Невера? — спросил капитан Рансонне, ища возможности хоть за что-нибудь зацепиться и рассказать другую историю — о том, как встретил Менильгранда в церкви.

Мениль сидел молча. Он облокотился на край стола, подпер ладонью щеку и слушал без раздражения, но и без интереса те ужасы, которыми, бахвалясь, потчевали друг друга закоренелые грешники, а он давно привык и пресытился. Столько подобных историй он выслушал, побывав в самых разных слоях общества! Среда для человека — почти что судьба. В Средние века шевалье де Менильгранд был бы рыцарем-крестоносцем, пламенеющим верой. В XIX веке, не слыша ни слова о Боге от своего безбожника отца, он стал солдатом Бонапарта, домом его была армия, которая позволяла себе все и совершила, особенно в Испании, кощунств не меньше, чем войска коннетабля Бурбонского при взятии Рима[118]. К счастью, среда играет роковую роль только для дюжинных, заурядных натур. В людях по-настоящему сильных всегда есть что-то, пусть один-единственный атом, который, не подчиняясь влиянию среды, противостоит ей. Именно такой атом неусыпно бодрствовал в Менильгранде. В тот день он охотно бы промолчал, пропустил мимо себя с полнейшим безразличием поток богохульной грязи, что пузырилась вокруг него, словно черная адская смола, но Рансонне задал ему вопрос, и он поневоле вынужден был отвечать.