Те, кого любят боги, умирают молодыми

Крови пролилось много, и хорошо, что мне не пришлось их добивать. Они были мертвы и нелепо лежали на земле, как поверженные враги в каком-нибудь компьютерном экшене. Я возложил топор на один из освободившихся стульев и подошёл к клетке. Она был заперта, но я не хотел в поисках ключей обшаривать окровавленные, ещё тёплые трупы и, взявшись обеими руками за прутья, с криком разогнул их. Никогда ещё я не чувствовал в себе такой силы. В ответ на мой крик по всему посёлку завыли собаки и хлынул ливень с громом и ветром. Я пролез в клетку и склонился над Никитой:

– Братик, вот я и пришёл.

Он ничего мне не ответил и даже не посмотрел на меня, а по-прежнему печально любовался небом – вот всегда так, на всё ему было наплевать. Я потряс Никиту за плечи, и его голова упала мне на грудь, так по-братски, и я взял его руки, но они были совсем холодные.

Я сел рядом с ним, обнял за плечи, а он держал голову на моей груди, и нам было так хорошо, и я сжимал его руку и говорил с ним ни о чём, просто болтал, мы же так давно не виделись. Конечно, он ничего мне не отвечал, всё ему было суета и тщета, он даже мёртвый ничуть не изменился и оставался самим собой.

Ливень совсем промочил нас, и багровые разводы расплывались по земле в свете фонарей, как реки, озера и моря. Наконец я встал, взял Никиту на руки и понёс домой, а топор зажал локтём. В конце просеки я увидел Машу, она осторожно выглянула из своей калитки и пошла нам навстречу. На расстоянии пары десятков метров она остановилась, видимо, разглядев, что за ноша у меня на груди, и глубоко вздохнула, как вздыхает, наверно, умирающий кит – а может, и нет, я не видел никогда ни живых китов, ни тем более умирающих.

– Ты опоздал, – сказала она мне очень тихо, и странно, что я вообще расслышал её в шуме дождя. Маша, ссутулившись, пошла обратно, и я не стал её задерживать, потому что ответить мне было нечего.

Я пришёл домой и положил брата на его кровать. Он разлёгся на ней, как олимпиец, и только привычной сигареты не хватало в его тонких пальцах.

– Те, кого любят боги, умирают молодыми, – сказал я ему, взял топор и снова вышел в ночь.

Ливень не переставал. Я стянул с себя прилипавшую к телу майку, оставшись в розовых шортах. Они обтягивали мои бедра, как лосины, и в другой ситуации я бы рассмеялся, представив себя со стороны.

Пробравшись сквозь заросли сирени, я обнаружил, что проход на участок Игоря – дыру в заборе – заделали, и мне пришлось лезть через него. Я зацепился плечом за какой-то гвоздь, получилась длинная и очень глубокая царапина, и кровь, смешиваясь со струями дождя, потекла по моей груди. В доме Игоря горело только одно окно – на втором этаже. Я зашёл на веранду и, стараясь не скрипеть расшатанными призраками ступеньками, поднялся наверх. Мне хотелось найти Игоря, я был уверен, что он где-то здесь. Откуда-то доносился негромкий голос, и из-под двери, где когда-то повесилась его мать, лился тусклый свет, но там вроде было тихо. Я легко толкнул дверь, она приоткрылась, и я скользнул внутрь. На стуле у окна горела свеча, и её пламя дрожало в нежных дуновениях из щелей, освещая Машу. Она стояла спиной ко мне, на её шее была стянутая в петлю верёвка, привязанная к крюку в потолке. На стене сбоку было нацарапано карандашом: “Мой любимый, иду к тебе”. Я не стал трогать Машу, вышел и плотно затворил дверь. Голос доносился из соседней комнаты, и я прислушался. Говорил Гадес, в этом не было сомнений.

– Сынок, – сказал он, и что-то звякнуло, – вот мы и остались одни. Как я тебя понимаю! В своё время твоя мать покончила с собой, потому что не могла быть достойной меня. Вот и ты сделал неправильный выбор. Ты понимаешь меня?

– Да, отец, – услышал я слабый и чистый голос в ответ. – Понимаю.

– Вот и ладно, сынок. Но теперь всё будет хорошо. Ты станешь другим, вернее, ты уже стал другим. Ты больше не будешь делать ошибок.

Я открыл дверь и обнаружил то, что и ожидал: Игоря на кровати и Гадеса на стуле рядом с ним. Игорь был лысым и совсем непохожим на себя, лицо худое и без обычной наглой ухмылки, он смотрел большими ясными глазами на Гадеса и тихо повторял не своим голосом: “Да, отец”.

Гадес обернулся и увидел меня.

– Ты что здесь делаешь, Мирослав? – его изумление вызвало у меня невольную улыбку. – И что это надето на тебе?

Я молчал.

– Почему ты весь в крови? И что это за топор? И убери эту идиотскую улыбку! Боюсь, мне придётся возобновить лечение!

Я бросил топор на пол и сделал шаг к нему, Гадес выронил шприц и поднялся со стула.

– Ну что же, сопляк, – сказал он, – я вижу, все мои усилия пропали даром. Бедная твоя мать! Придётся тебя отправить в АИД!

Он быстро сунул руку в карман и выхватил газовый баллончик, но я пнул его ногой в пах прежде, чем он успел направить струю на меня. Гадеса отшвырнуло в угол, он скорчился на полу, не в силах дышать. Я встал над ним и сказал так громко, чтобы слышали небеса:

– Ты будешь гореть в аду.

И повторил:

– Ты будешь гореть в аду.

Игорь поглядел на меня бессмысленно и тихо произнёс: “Понимаю, отец”.