Те, кого мы любим - живут

Лишь к вечеру на пятые сутки добрались мы до де­ревеньки. Вернее туда, где она когда-то стояла. Немцы ее сожгли. Один пепел остался, обуглившиеся стены да черные дымоходы. Но все-таки отыскал я там какой-то завалившийся подвал, нашел яму с рожью и овсом. И поселились мы с Баядеркой, как на необитаемом острове. Подвал я приспособил под конюшню, ясли сбил, воды согрел, помыл, пообчистил Баядерку. На другой день сам майор подъехал. Ветеринара с собою привез. Свой недельный запас сахара скормил. И гляжу: ма­лость повеселела моя Баядерка.

Сколько времени прошло, уж и не упомню. В оборо­не мы тогда стояли. Петр Михайлович наведывался к нам в гости часто. Приедет, бывало, посмотрит и обяза­тельно найдет что-нибудь не так. А куда уж было лучше за скотиной ухаживать! Только у меня и заботы, что Баядерка, все кормил ее, чистил, поил. Душу вкладывал в это дело.

Раны у Баядерки поджили. А потом гляжу: и глаза у нее заблестели, шея серпом изогнулась и кожа залос­нилась. Одним словом, заиграла Баядерка! И характер стала показывать. Да еще какой! Чуть что не по ней— хвать зубами, и делу конец. Майор смеется: его не трогает, все мне достается. Невзлюбила меня что-то Бая­дерка.

А к командиру привыкла, привязалась. Стоило ему только на дороге появиться, она вся ходуном заходит, уши навострит. Чует, что хозяин идет. Ржанием его встречает — приветствует, значит.

Бывало, нет майора день-другой — заскучает. Не ест, не пьет. А появится он, как дитя радуется: на месте не стоит — танцует. Майор тоже к ней привязался креп­ко. Сахар весь свой ей скармливал. Но от других она сахар не брала. А разговаривал как с Баядеркой майор!

Ровно с живым человеком. И про то ей, бывало, расска­зывает и про это. А она знай головой кивает, поддаки­вает. Смех один было на них смотреть. Ну и, понятно, мне любо было такую дружбу видеть.

Добрела и набиралась сил Баядерка не по дням, а прямо-таки по часам. Стройная, на тонких, выточенных ногах, голова гордо запрокинута, глаза с кровинкой, ноздри раздуты, уши навострены, стоит и копытом зем­лю роет. Хороша!

Майор не налюбуется, не нарадуется красавицей. Да, признаться, и мне тоже радостно: выходил-таки голубку. Она, правда, меня своей любовью не особенно бало­вала. Сколько ни старался я сладости ей на ладони су­нуть или добрым словом к себе расположить, не тут-то было: одного майора знала она, его одного лаской ода­ривала.

Вскоре Петр Михайлович верхом на ней стал выезжать. Охотник большой был до верховой езды. Сперва Баядерка противилась, на дыбы подымалась, рвалась, прыгала из стороны в сторону, а потом разошлась, разгулялась. А носилась-то как! Не лошадь — молния! Не один раз ездил майор к кавалеристам, устраивал там скачки. Кто только не пытался обогнать Баядерку! Не выходило. Прильнет майор к ее шее — только искры из-под копыт летят да ветер в ушах свищет. Где уж тут угнаться?

К себе Баядерка на шаг никого не подпускала, меня и то с трудом. Так и норовит, бывало, за плечо ухва­тить. А не дай, не допусти, из рук вырвется — хвост тру­бой, и поди догони ветра в поле. Ловишь, ловишь ее, какими только словами не величаешь: и милая, и сердеч­ная, и окаянная, — она и ухом не ведет. Бежит от тебя и все. В руки не дается. А стоит майору ее окликнуть, враз идет на зов. Куда и прыть денется. Боялась и лю­била майора. Каждое его слово понимала.

В общем, выходили мы чудо-лошадку. Два года она прожила с нами, в боевом походе на запад двигалась. Много раз хотело начальство постарше нашего майора отобрать ее у нас, но Петр Михайлович тоже характер­ный был, не уступал.

А потом... потом убило нашего майора. Вел он нас в атаку, и скосила его клятая пуля. Бросились к нему, а он... Не дышит. Слез мужских немало растерли мы по щекам. Больно уж сердечный человек был, и храб­ростью его судьба не обидела.

Вырыли мы на опушке леса могилку. Гроб сделали. И тут я вспомнил про Баядерку. Кинулся к ней в укры­тие. Она на месте не стоит, цепь рвет. Увидела меня и как заржет! Ну будто ее режут. Я отвязал повод. Ее словно ветром из конюшни выдуло. И — к лесу. Солда­ты расступились, дали ей дорогу. Подбежала она к свое­му мертвому хозяину и застыла на месте, какая-то чу­жая, незнакомая. Многие потом говорили, да я и сам, правда, видел, что у Баядерки слезы были в глазах.

Схоронили мы командира у большого дуба. Насыпа­ли холмик и поодиночке, хмурые, убитые горем, разо­шлись. А Баядерка все стояла... Мы не беспокоили ее. В сумерках уже я подошел к ней и потянул за повод. Первый раз она покорно побрела за мной. Ночью к воде и сену она не прикоснулась, на другой день — то же са­мое. Давал ей овса, сахару — ничего не брала. Совсем перестала есть и пить. На глазах таяла. За неделю от нашей красавицы Баядерки осталась одна тень. А потом ее у нас забрали совсем и передали в обоз какого-то тылового полка.