Театр эллинского искусства

Прометей сухощав, легок и, как ни удивительно, безбород. Рядом с косматым бородачом Атлантом выглядит юным. Откинутые назад локоны открывают высокий крутой лоб. Длинный нос не слишком отклоняется от линии лба. Немного нависающая верхняя губа и слабый подбородок придают лицу наивность. Огромное круглое око под высокой бровью может показаться зеркалом страдания, если забыть, что двадцатью годами ранее с легкой руки Софила такими моноклями обзавелись вполне благополучные олимпийцы. Разве что в легкой вертикальной вытянутости Прометеева ока, в отличие от безупречного кружка Антеева, можно видеть симптом того, что Прометею приходится хуже, чем старшему брату.

Манера Мастера — резкая, грубоватая, так что вещица эта не столько интересна мне художественной ценностью, сколько озадачивает темой, выбранной для украшения: что за удовольствие пить из чаши, на дне которой видишь кровь из расклеванной орлом груди Прометея, привязанного к колонне, а перед ним Атланта, пытающегося правой рукой вслепую защититься от поднявшейся за его спиной змеи, тогда как левой ему приходится поддерживать в шатком равновесии давящий на голову небосвод?

Я ищу объяснения не в исключительной жестокости Мастера Аркесилая и/или заказчика росписи. Когда видишь подряд две жертвы Зевсовой тирании, страдание каждой из них неизбежно обесценивается, низводится на уровень атрибута самой жертвы. Как в наглядном пособии, Прометея не перепутаешь с Атлантом. Сомневаюсь, что их мучения вызывали глубокую эмпатию у заказчика и исполнителя росписи. А если вазописец был равнодушен к тому, что испытывают Прометей и Атлант, то острота восприятия жестокости притуплялась и у тех, кто пил из килика. На первый план выступали другие свойства изображения. Например, доверчивый Атлант мог оказаться объектом циничного черного юмора: Прометей, освобожденный Гераклом, научит его обмануть Атланта, когда тот принесет яблоки из сада Гесперид. Сострадание к страдальцам вытеснялось удовольствием, с которым симпосиаст опустошал расписной сосуд.

В краснофигурной вазописи сюжеты мученичества Прометея и его освобождения утратили популярность. Как и другие мифические VIPs, он настолько облагообразился, что не столько собственный его облик, сколько атрибуты и контекст изображения позволяют понять, что перед нами великий филантроп, а не, предположим, его гонитель Зевс. В уникальном неразгаданном сюжете Дуриса в тондо килика из парижского Кабинета медалей, датируемого около 470 года до н. э. (ил. 126

), увенчанный венком длиннобородый Прометей в хитоне до пят и гиматии стоит, преисполненный достоинства, перед Герой, сидящей на троне, утвержденном на подиуме. Оба держат высокие тонкие увенчанные бутонами скипетры, которые пересекаются в центре тондо, где оказался фиал, протянутый супругой Зевса Прометею.

^{Ил. 126. Дурис. Килик. Ок. 470 г. до н. э. Диаметр 32 см. Париж, Национальная библиотека, Кабинет медалей. № 542}

Снаружи на аверсе килика представлено возвращение Гефеста на Олимп. Это наводит на предположение, что Прометей причастен к истории волшебного трона, изготовленного и подаренного Гефестом Гере. В отместку за то, что она сбросила его, новорожденного, с Олимпа, Гефест заманил ее на это хитроумное устройство, усевшись на которое она не смогла подняться. Но словесные источники ничего не говорят о роли Прометея в этой истории. Помогал ли он Гефесту соорудить трон? Позвали ли его на Олимп освободить Геру? Существуют поздние намеки на то, что Прометей был внебрачным сыном Геры[332]

и отцом Гефеста[333], а также свидетельства сближения в V веке до н. э. мифов и аттических культов Прометея и Гефеста. На этих соображениях строится гипотеза, что Гера на килике Дуриса — якобы в ловушке Гефеста и что Прометей воспринимает ее беспомощность не без потаенного злорадства[334].

Мне эта гипотеза не кажется убедительной. Приглядитесь к классически строгим профилям Геры и Прометея, оживленным характерными для манеры Дуриса чуть вздернутыми кончиками носов. Они улыбаются, довольные, кажется, и собой, и друг другом. Жесты Геры свободны. Роскошные цветы, которые она держит вместе со скипетром, и фиал, выведенный ею на пересечение скипетров, — знаки доброжелательства. Я вижу не затаенную озлобленность Прометея, а его примирение с Олимпом в пандан аналогичному событию в судьбе Гефеста.