Театр тающих теней. Под знаком волка

Распахивающаяся дверь номера — на пороге тот прапорщик бульдожьего вида, который привез его на расстрел в Балаклаву, привел к Константиниди, а после их с Серым из камеры вывел, на ворованную повозку Макара посадил и денег от Лёньки ждал, но не дождался — Макара Лёнька Серый пришил, а бульдожьего вида прапорщик без всего остался.

С пистолетом в руке и с такими же бульдожьего вида вояками он врывается в номер.

Убьет!

Или арестует и к Константиниди отвезет. И тот убьет. Но пострадает не только он, но и Анна. Николай не поверит, что столько месяцев она не знает, что Савва жив, что не помогает ему.

И Маруська пострадает. Все же знают, что Художник с набережной в каморке Маруськи живет. Пострадает ни в чем не повинная Маруська. И Дора Абрамовна.

Или «Бульдог» не потащит его к Константиниди?

Убьет! Сейчас убьет.

Туман в голове. За окном туман.

Изольда уже накинула на плечи шаль и глядит злорадно. «Бульдог» хвалит ее:

— На этот раз всё как надо! Не то, что в прошлый!

— Так сам знаешь, в каком положении в тот раз была, и в положении от кого знаешь…

«Бульдог» понимающе кивает.

— …сам знаешь, чьего сына вынашивала, вот промашка на той малине и вышла, — томно возражает Изольда-Зинка, и Савва отчего-то догадывается, что «в положении» — это беременность. То-то прошлой осенью живот ее округлым показался. А «в положении от кого» — значит, что родила Изольда от Константиниди, которому и «Бульдог» служит, иначе что это он бы так понимающе кивал.

Не портрет ей был нужен! Шпионит она!

И даже не на «Бульдога» — вместе они шпионят на того, кто повыше. Продажной любовью занимается для прикрытия, а на деле шпионит.

И облаву на малину Лёньки Серого не Маруська, а она, Зинка-Изольда, навела!

А вчера, проезжая мимо, его узнала, «Бульдогу» доложила, а тот хозяину своему, вот и устроили на него засаду. А он, как идиот, с напряжением в штанах совладать не смог, попался.

Туман за окном. Туман в голове. Не от вина туман. Подсыпала Изольда в вино, как говорит Маруська, «не пойми что». Не выплюнул бы первый бокал в горшок с фикусом, пока она в ванную ходила, уже валялся бы замертво.

Вояки по команде «Бульдога» его с разных сторон окружают. Это конец.

Конец.

А он так и не понял, для чего жизнь давала ему отсрочку? Зачем даны были ему эти месяцы в малине и в полуподвале? Чтобы он понял что?

Пятится задом. В голове плывет всё.

Пятится.

Сколько шагов до конца осталось?

Пятится.

Изольда-Зинка смотрит трезво и зло. «Бульдог» разъярен. Не убивает, видно, лишь потому что Константиниди хочет убить его сам.

Бежать некуда. Сзади только балкон, в сторону которого он пятится. Но номер на высоком четвертом этаже, и ни дерева под балконом. И вниз не прыгнуть — разобьешься…

Некуда бежать…

Это конец.

Бежать некуда.

И снова черный Даля Петербург. Лет за десять ДО…

— Почудилось тебе, девочка-судьба! — подводит итог Женя, рассказав, что у вчерашнего почитателя Вулфа в московской галерее гипогликемическая кома случилась, а не таинственный Черный человек воду в бутылке отравил.

И хорошо, что почудилось!

Просто нервы у нее были на пределе. Да, встретился один и тот же человек в автобусе и в галерее. Да, не самой привлекательной наружности. Но каких только совпадений в жизни не бывает. Случайность. Всё случайность, а она уже и в бега подалась…

Даля с девочками выходит на улицу.

И… будто проваливается в другое измерение. И в другое время. И в другую жизнь. Будто уже когда-то, в другой реальности, жила здесь, на Васильевском.

Или где-то эту жизнь видела? Или про нее читала?!

Нет, не помнит, чтобы читала. Но словно генетической памятью знает — она здесь жила. Ходила по этим линиям, дышала этим воздухом, видела этих чаек в небе. Иначе как может быть, что она первый раз здесь, на растиражированном тысячами туристических справочников клочке земли между Невой и Малой Невкой, и ей здесь так хорошо! Будто земля, и вода, и небо возвращают всё, что было кем-то когда-то послано в это небо.

Кем?

Девочка со скрипочкой стоит на Кадетской, подняв голову, смотрит, как чайки дерутся в небе.

В Румянцевском сквере на скамейке целуются двое, освещенные солнцем в отсветах свежей листвы. Пространство раскаляется вокруг них, закручивается в воронку, затягивает, засасывает, завлекает в истовый водоворот любви.

На бульваре возле закрытой в рабочие дни, но не закрытой совсем: «Богослужения только по воскресеньям, вход со двора» — лютеранской церкви Святой Екатерины тоже двое. Седой, уже пожилой, мужчина и женщина, крашеные волосы которой делают ее моложе спутника, но явно не столь уж отставшая в возрасте от своего любимого.

Держатся за руки. И в этом касании рук двух бесприютных — кто в таком возрасте будет держаться за руки в сквере, если им есть куда пойти! — двух неприкаянных, двух ни на что не решившихся, пригвожденных к своей отчаянно несчастливой, но давно сложившейся и привычной жизни людей такая страсть, что даже поцелуям тех двух юных любовников в Румянцевском сквере не снилась.

В той жизни ее зовут как-то иначе. Кто она там?

Екатерина? Мария? София? Анна?