Течения

Перед сном я оделась потеплее, взяла из холодильника пакет с куриными костями, которые собирала всю неделю, и пошла к котам. Дырку в подвал так и не забили, из нее тянуло теплым сырым воздухом. Я выложила кости, налила в миску горячую воду из бутылки и позвала котов. Две пыльные морды высунулись наружу, одна из них хрипло мяукнула. Я почесала за ухом мяучащего. Он был ласковый, я называла его Мурлыка. И чего это мы тут делаем, услышала я за спиной и обернулась. Это был охранник.

Кормлю котов.

Понятно.

А что, нельзя?

Да мы и сами кормим.

А дырку вы забили?

Нет, конечно, это коммунальщики.

Охранник не уходил, Мурлыка и второй кот хрустели костями. Я думала о нас с Верой. О том, получится ли дружить дальше. А если нет, то что от меня останется.

А вы хороший человек? — спросила я охранника.

Нет, не очень, а ты, — спросил он в ответ.

И я не очень.

7

Я попросила маму перевести денег на билеты. Мне так плохо, плакала я в трубку, пожалуйста, можно я приеду домой на ноябрьские. Мама сказала, что перезвонит через минуту. Телефон был еще возле уха, когда я получила эсэмэску от банка. Мама тут же набрала меня снова. Я не буду давить, но если ты захочешь поговорить… Я знаю, мам, спасибо.

На следующее утро я выстояла очередь к вокзальной кассе, а через неделю влезла в вагон, взяв с собой полупустую спортивную сумку. Дорога в одну сторону занимала сутки, один день в университете я решила прогулять, так что у меня было два дня, чтобы побыть дома. Я попросила маму не говорить о моем приезде никому, кроме папы.

Мама впервые узнала меня страдающую. Обычно это Бэлла требовала, кричала, откусывала время, деньги и силы от каждого дня родительской жизни. А я придушивала свою боль и шикала на нее, чтобы успеть уйти в темное место и там прореветься. Но теперь я будто оторвала полотно кожи от своих ребер и показала маме кровоточащие органы. Если бы мама хоть на секунду задумалась, переводить ли мне деньги, или перевела бы их после разговора, я бы все отменила.

Теперь мама знала, что во мне есть брешь. Едва купив билеты, я начала жалеть об этом. Мне было невыносимо думать о том, какой слабой теперь она меня считает. Всю неделю я говорила себе, что, если я решу не ехать и сдать билеты, будет еще хуже. На середине пути, возле Россоши, мне захотелось развернуть поезд. Или выйти на следующей остановке и сесть в автобус до Москвы. Но я была не настолько смелой и еще — очень уставшей.

На своей верхней полке я проспала двадцать часов из двадцати пяти. Трижды выходила в туалет, один раз ела, один раз курила. Трижды лежала без сна и думала. Несколько раз просыпалась из-за приступов паники. Мне снилось, что я проваливаюсь в черную яму. Мы уже палкой хотели тебя потыкать, пошутила соседка снизу, когда я проснулась за час до прибытия и пошла чистить зубы в загаженный, вонючий туалет.

Всего два дня, думала я, у меня есть два дня. В те разы, когда я просыпалась в мокрых вагонных простынях и смотрела на растрескавшуюся багажную полку, я только и думала о том, что должна что-то отыскать. Это было сильное, выматывающее, как зубная боль, желание. Я не знала точно, что ищу. Что-то потерянное или до сих пор неизвестное. Но я была уверена, что узнаю, как только выйду из поезда. Из мутной лужи в моей голове исчезнет взвесь, и все станет ясным. Я ехала с целью.

Последние сорок минут я смотрела в окно и видела только черноту. Потом стали выпрыгивать желтые окна саманных домиков. Реже появлялись цепи сутулых уличных фонарей. На подъезде к вокзалу все стало ярко-рыжим, слепящим. Кто в Минеральные Воды, собираемся, крикнула проводница.

Наш вагон остановился напротив статуи орла. Такие были в каждом городе, но этот сидел на какой-то куче, а куча лежала в огромной золотой тарелке, установленной на постаменте. Когтистой лапой орел придавливал змею, его крылья были высоко подняты. Он вытянул шею книзу и смотрел перед собой. Я никогда не замечала эту статую и, впервые рассмотрев ее, увидела в позе орла угрозу.

От приезда на родную землю я ждала мгновенной ясности. Но мутная лужа в голове никуда не делась, а еще над ней навис холодный туман. Я стояла на перроне со своей тощей сумкой и не могла двинуться. Все выглядело плоским и одноцветным, это был еще не названный цвет, смешивающий в себе все цвета и не значащий ничего. Я будто снова вышла из тела и встала в двух шагах от него.

Мама появилась из мешанины курток, волос и сумок. Она обняла меня и поцеловала по три раза в каждую щеку. Доченька, Настенька, ты здесь, господи. Я вернулась в тело и ощутила маму. Первые секунды были странные. Кожа мамы казалась совсем чужой, хотя я много раз вызывала из памяти ее запах и текстуру, которую лучше всего чувствуешь, касаясь губами и — чуть хуже — пальцами. Все восемнадцать лет у меня был доступ к маме, и, лишившись его всего на два с половиной месяца, я будто потеряла с ней связь.