Телепортация

– Мы… я приношу извинения, – он запнулся, вспоминая, – месье Александеру, – и обещаю, что такого более не повторится, а в качестве компенсации за доставленное неудобство прошу принять нашу дес… пятнадцатипроцентную дисконтную карту.

И снова улыбнулся, на этот раз уже гораздо увереннее. И даже протянул ему руку…

– Благодарствую, не стоит, – ответил он, стараясь не смотреть в полные холуйского смирения глаза, и размашисто зашагал к выходу. Дмитрий, как и полагается, следом, в полшаге от него.

Несмотря на чудесное избавление, на душе было гадко. Перед глазами снова всплывали метаморфозы, произошедшие с тем мужчиной, – от вершины нахальства к пропасти унижения и позора и вновь к устойчивому состоянию; и все это за пару минут. Еще и ручку хотел тиснуть… Как гадко…

Противно и жалко одновременно.

После сию картину заслонили пустые глаза стоящих в очереди, равнодушные лица и злые, горькие складки у губ. И все это на фоне бесчисленных полок, имя которым легион.

Уже на выходе, случайно оглянувшись, он увидел все того же мужчину, который, тыча в их сторону, что-то яростно вычитывал вытянувшемуся во фрунт Толику.

И жалость ушла. Осталось гадливое чувство, будто ненароком искупался в чем-то невыразимо, всепроникающе, несмываемо мерзком.

Безжалостно мерзком.

– И куда они все? – отстраненно поинтересовался он, глядя, как на площади перед коробчатым храмом изобилия сменяют друг друга автомобили.

– Так… – замялся водитель, глянув на Дмитрия, – по домам, вечер уже. Или в киношку еще успеют.

– В киношку?

– Ну да, в кино. Э-э-э, – наморщил он лоб, – «муви» по-английски, к сожалению, французского не знаю.

– И где эти ваши «мувИ»? – спросил он, поставив на французский манер ударение на последний слог. – Где они расположены?

– Их много, даже тут, в «Ажане», кажись, есть. Мы их еще сегодня проезжали, вот, «Пушкинский», например…

– Что?!

Он и сам не ожидал, что спросит так громко; даже Дмитрий бросил на него осторожный взгляд в зеркальце, что висело над водительским местом.

– Ну да, на Тверской, сразу за памятником… Там все премьеры, – кивнул головою кучер.

– Кому?! А памятник кому? – похолодев, спросил он, заранее зная ответ.

– Кому еще, Пушкину, – пожал плечами водитель, – как-никак известный русский писатель… То есть поэт.

– Поехали, взглянем, – сказал он, облизнув вдруг пересохшие губы.

В свете гаснущего дня он стоял перед памятником себе. Тем самым, у которого он впервые почувствовал, что вьюжистый ледяной февраль остался где-то позади, и вокруг него Другое.

Ирония судьбы или ее знамение. Знак, уж такой знак, всем знакам знак. Его медная копия смотрела загадочно-насмешливо-отрешенно, как те обыватели в гипермаркете.

Как любой тщеславный – а чего вы хотите от поэта! – человек, он всегда размышлял о своем памятнике. И, откровенно говоря, не очень-то на него рассчитывал. Оттого и возникли строки о «нерукотворном», что на напоминание о своем существовании, сделанное руками человеческими, он не очень рассчитывал.

Однако же не было полушки, так на тебе – алтын. Заслужил. Расстарались.

«Не похож, – промелькнуло в голове – не похож».

Хотя только теперь, имея уникальную возможность взглянуть на памятник, поставленный себе, он понял, что к изваянию, как и к любому портрету, сделанному художником, нельзя подходить с меркой «похож – не похож». Это же образ, слепок с памяти, а не он сам, залитый бронзой. Только эхо…

Однако даже это не снимало какого-то ворчливого недовольства; себя он представлял не таким. Совсем не таким. Тропинин – тот, да, угадал. Даже ногти, стервец, приметил.

А здесь…

Впрочем, не так уж и важно было то, каким он себя представлял. Важен был уже сам факт памятника.

Он стоял и смотрел на него, окончательно поняв, что умер. Теперь уже точно и безвозвратно. И ни шум вечереющего города, ни чьи-то шаги, ни гудки автомобилей, ни голоса и смех – ничто не могло его убедить в обратном. Жизнь другая. И на рай этот край совсем не похож. Так что остается сложить два и два и убедиться в том, что сумма остается неизменной.

Удивительно. Он переживал и нервничал, еще только предполагая, еще внутренне не соглашаясь со своим предположением. Дергался и безутешно искал опровержений.

А тут, когда все уже стало ясно и понятно, странное спокойствие овладело им. Не апатия и безволие, нет, именно спокойствие и внутреннее равновесие.

Когда ни улыбок и ни огорчений. Какие-то эмоции и страсти клубятся на самом дне души, но это так, осколки да крохи.

С этим чувством, почти смешавшись с толпою, он поднялся по широкой лестнице и ступил под своды громадного здания «Пушкинский».

Дмитрий купил билеты, они прошли в зал, величественно-огромный, словно опера, только вот сцена была маленькой. «Слышно плохо будет», – с неуловимым огорчением подумал он, однако билеты оказались в четвертом ряду, так что опасения его, выходит, были напрасны.

Сели.