Тем, кто не любит

Через два часа они разогнули спины. На улице было совсем темно. Голые уже ветви стучались в окно тонкими пальцами. Но в кабинете под старой настольной лампой было светло и уютно. В углу бормотал старый приемник «Рекорд», и, повинуясь нажатию кнопки, шумел сбоку на столике белый французский чайник. В кабинете был другой мир, отличный от того, что враждебно молчал снаружи академических стен. Здесь еще витал дух науки. Правда, Женя вполне допускал, что у Нирыбынимяса могли быть обнаружены в сейфе пачки неучтенных долларов, что и здесь были зависть, интриги, борьба за место у самого центра кормушки, но все-таки именно здесь, он надеялся, его могли понять.

– У стариков, мой друг, свои причуды! – тем временем говорил, с удовольствием разминая кости, Нирыбанимясо. Ему хотелось поговорить. – Вот приемник этот, послевоенный, всегда стоял у меня в кабинете, где бы я ни работал. Я его слушать привык. Иногда и не разбираю уже, что бормочет. Но скрипит, старичок, пока еще скрипит! И чай я всегда люблю пить из стакана, а не из чашек, потому что в нем остывает медленнее. А на фронте из кружек хлебали. Садись, угощу!

Женя счел неудобным отказываться. И горячий чай ему был как нельзя кстати.

– Тему твою, пока я здесь, не закроют, не бойся. – Вдруг совершенно оставив стариковский тон, сказал Нирыбанимясо. – Однако знай, что я буду здесь, вероятно, недолго. Мне тоже пора уходить… Так что зевать тебе некогда. Это учти.

– Можно еще одну минуту? – Женя подался вперед.

– Ну чего?

– Меня мучает, что никто не знает всей правды…

– Че-го-о? – Нирыбанимясо нарочно наморщил лоб.

– Ну, никто не знает, отчего Наталья Васильевна умерла.

– А не твое это дело! – рассердился вдруг он. – На это у нее есть семья, ее дочь, ее муж. Разберутся и без тебя. Твое дело работать. А фотографию эту пока мне отдай. Пусть пока у меня повисит. – И он с видимым удовольствием прислонил фотографию к лампе на своем столе.

– Я знаю, – сказал грустно Женя, – она вас любила.

– Любила? – Нирыбанимясо проницательно посмотрел на Женю. – Любить не любила, но относилась ко мне нежно. Я ведь сейчас один как перст. А Наташенька, красавица, умница, мне была как родная. И она умела со мной обращаться. Я, грешным делом, по-стариковски сначала думал – подлизывается. Приехала ведь в тот, большой еще, институт издалека. Друг мой, профессор физиологии, за нее попросил, и я ее тогда, еще совсем молоденькую, на работу и принял. Хотя она была уже кандидатом наук. А буквально через полгода я понял, что принял не зря. Да-а… – Он помолчал еще, видимо, вспоминая. – Она меня всегда понимала. А уж голова у нее была… Золотая! – сказал он.

– Она с мужем несчастна была, – вдруг брякнул Женя, сам не зная, как это у него вырвалось.

– Твоя фамилия как? – поинтересовался профессор.

– Савенко.

– Вот когда будешь знаменитостью мирового значения, чтоб фамилию твою знали, не переспрашивая, тогда рот можешь немножко открыть. Но только на минутку. Чтобы успеть сказать, как тебе повезло в жизни, что начинал ты работать под руководством Натальи Васильевны. Понял?

Женя стоял перед ним, опустив глаза.

– Я понял, простите.

А Нирыбанимясо подумал, что парень прав, насчет мужа. И почему-то вот сейчас он вспомнил незнакомого плотного лысоватого мужчину, как-то забредшего вечером к нему в кабинет и спросившего про Наталью Васильевну.

Он рад был бы ему помочь, да только Наташи уже не было на работе. Он сам видел, она ушла. На следующий день он подробно описал ей лицо незнакомца. В глазах у нее появились одновременно и сомнение, и надежда. И он, так много повидавший на своем веку старик, понял – здесь речь идет не о делах, здесь – любовь.

И он – ни рыба ни мясо, родившийся при Ленине, воспитанный при Сталине, никогда не сидевший, не репрессированный, не диссидентствующий, будучи по жизни истинным демократом и, как ни ругательно звучит это слово теперь, интеллигентом, сказал Жене замечательные простые слова:

– Не лезь не в свое дело, Савенко! Работай и жди. И жизнь воздаст тебе все сполна.

Они вместе вышли из кабинета. Нирыбанимясо простился с Женей в коридоре и грузно потопал по направлению к выходу, как старый слон, с трудом передвигая отекшие ноги.

20