Темное разделение

Свет из узкого окна освещал кровать, и глазки детей были плотно закрыты, чтобы не видеть неприветливый мир. Если бы доктор Остин не объяснил мне, что они срослись в талии, я просто подумала бы, что они прижались поближе друг к другу. Девочка, которая лежала ближе к окну, повернула свое маленькое личико к солнечному свету, словно впитывая его золотое тепло через кожу, и я хотела схватить их с сестрой и вытащить из этого сурового места, где люди считают возможным оставлять детей в таких мрачных темно-зеленых комнатах.

Неожиданно я подумала, что очень важно дать им имена, чтобы они стали настоящими людьми. Я долго смотрела на них, рассматривая, как они крепко прижимаются Друг к другу, словно пытаются разделить силы поровну.

Прижимаются. Я помню, что хотела дать им модные Цветочные имена.

— Айви, — сказала я вслух, вслушиваясь в звучание. — Айви и Вайолет[9]

И потом я снова посмотрела на маленькие личики с закрытыми глазами и поняла, что эти имена не подходят. Айви это ползучее цепкое растение, Вайолет — скромное, короткое и закрытое имя. Близнецам потребуется много сил; нельзя давать им ползучие, сморщенные имена. И я сказала:

— Нет, не Вайолет, Виола.

Виола была одной из прекраснейших героинь Шекспира — она тоже была одной из близнецов, и она справилась со всеми бедами.

— Виола. Очень красиво. — Медсестра наклонилась, чтобы написать его на бирке на одном из крохотных запястий. — И Айви — для второй, так вы сказали?

— Нет. Айви — это паразит. Соррел, — произнесла я прежде, чем поняла, что говорю вслух. Кислица росла в саду нашего дома, когда я была ребенком, она была красивой и сильной, и само это имя рождало в памяти яркую картину осеннего леса и зарослей фиолетовых колокольчиков.

— Виола и Соррел.

— Да.

Виола и Соррел.

Они оставили меня с близнецами. Оставайтесь с ними столько времени, сколько захотите, сказали они. Мы вас беспокоить не будем. Вам удобно в кресле? Если хотите, вот подушка.

И я осталась в комнате одна с детьми. Когда сестра ушла, я протянула обе руки в колыбель, по одной руке к каждой из них, и они обе обвили свои маленькие ручонки вокруг моего пальца, как всегда это делают младенцы. Только в этот раз все было по-другому, потому что эти младенцы были моими. Я оставалась с ними очень, очень долго.

А сейчас я лежу на высокой узкой кровати одна в комнате и вдруг понимаю, что сестры и доктор, которые с таким пониманием оставили меня с детьми наедине, наверняка почти надеялись, что я возьму подушку и прижму ее к беспомощным маленьким личикам. Быстро, чисто и милосердно. Но разве я могла бы убить своих детей? Разве это возможно?

Позже

Не знаю пока, как я буду смотреть в лицо Эдварду. Все эти обвинения: я говорил тебе не носиться по городу все эти месяцы, я говорил тебе жить спокойно, я даже предлагал снять дом за городом на несколько недель, но ты же все делаешь по-своему…

(А Эдвард хотел бы, чтобы я воспользовалась этой подушкой сегодня? Если я в это поверю, мне придется уйти от него. Нет, конечно, он не хотел бы этого.)

Но смотреть в лицо придется не только Эдварду. Еще есть его мать; боже мой, как я буду смотреть в лицо матери Эдварда, которая и так никогда не считала меня подходящей парой ее сыну и которая сейчас скажет мрачно, что она ни капельки не удивлена, что все обернулось так катастрофически плохо, чего еще можно было ожидать…

Но я справлюсь, и я посмотрю в лицо Эдварду, и как-нибудь я посмотрю в лицо его матери тоже.

7 января 1900 г.

Значит, так. Мне и не придется ни с чем справляться, и не нужно больше волноваться по поводу встречи с Эдвардом и его матерью.

Они умерли. Мои два человечка, Виола и Соррел, которые цеплялись друг за друга так решительно и которые так крепко держали мои руки тем вечером, — они умерли.

Мне сказали сегодня утром. Доктор Остин стоял в ногах кровати, Эдвард — рядом с ним, а еще медсестра поблизости, на случай если у меня начнется истерика. Что-то вроде того, что у них не полностью развились легкие, и еще сердце было слишком слабым, чтобы выдержать напряжение.

А Эдвард сказал: нет худа без добра. Конечно, именно так.

А потом я разразилась неуправляемым потоком глупых беспомощных слез, и Эдвард поспешно вышел вон, покрасневший и старающийся сдержать свое раздражение (злость?) на меня из-за этой сцены…

8 января

Эдвард предложил мне не ходить на похороны — Все поймут, никто этого и не ждет, и что, если я снова начну плакать, и всем станет неловко, подумала я об этом?

Да, я подумала об этом, и мне все равно. Я буду там, даже если меня придется нести на руках.

10 января

Похороны завтра, а сегодня я наконец вернулась домой. Занавески на всех окнах закрыты, и миссис Тигг то и дело переходит от слезливого сочувствия к суетливой кулинарной деятельности. «Ах, эти святые ангелочки, мадам, как вы это выдерживаете? Говорят, Господь берет маленьких детей прямо себе, и мы не должны роптать… Так вот, я заказала отличный окорок, чтобы запечь его для поминок, и что вы думаете насчет салата из омаров?»