Тень Голема

– Не боюсь, – холодно усмехнулся Прозоровский, – ты же не дурак, Ванька. Смерти не ищешь и воевать не хочешь. Ты понимаешь, что полякам Москвы не взять, иначе уже бы договорился. Только их с поварами, маркитантами и походными шлюхами и десятка тысяч не наберется. Маловато будет! А хохлы, те вообще половину войска по дороге растеряли. Такая скоморошья орда укрепленный город взять не сможет. Получается, что остается у вас два пути. Либо как предателям сдохнуть под нашей картечью, либо повиниться перед царем и вернуться в город. Выбор за вами!

После столь жестких слов князя атаман упрямо поджал губы и, явно насмехаясь над царскими посланниками, язвительно процедил сквозь зубы:

– Ишь ты, дело выходит серьезное. Тут наобум лазаря не решить. Надо с вождями обмозговать! А вас пока для вашей же безопасности мы в сарае подержим.

Казаки, переглядываясь, одобрительно закивали головами, но Прозоровский, всегда отличавшийся стремительностью и непредсказуемостью поступков, удивил всех и на этот раз. Он сделал решительный шаг вперед и, выхватив из-за пояса пистолет, приставил к виску Галкина.

– Ты не понял, казак. Я теперь ваш вождь! Так что пока мы не договоримся, никто отсюда не выйдет!

– Интересно, кто нам помешает?

Галкин глазом не моргнул, почувствовав холодный ствол пистолета, приставленный к голове. Его неустрашимость и отвагу оценил даже Прозоровский, который медленно опустил оружие и, обернувшись к двери, требовательно спросил:

– Кто снаружи?

Дверь тут же распахнулась, и на пороге появился десятник княжеской охраны, державший в руках охапку казачьих сабель, которые он, как дрова, скинул на пол перед входом и замер в ожидании дальнейших распоряжений. Атаманы, быстро оценив свое положение, беспокойно заерзали на лавках. Но их негодующий ропот прервал на удивление спокойный голос Галкина:

– Твоя взяла, князь. Что предлагаешь?

Прозоровский высокомерным взглядом окинул собравшихся и жестом подозвал стоящего за спиной Плещеева.

– Прочти им!

Поклонившись, Леонтий вынул из-за голенища плотно скрученный свиток и, с хрустом развернув, строго посмотрел поверх него на казаков.

– Крестоцеловальная запись Государю:

«Целую сей святой животворящий крест Господень Государю своему Царю и Великому Князю Михаилу Федоровичу всея Руси, и его Царице, и Великой Княгине, и их Царским детям, которых им, Государям, Бог даст, на том: служить мне ему во всем безо всякой хитрости; а опричь его иного Государя не хотеть. А где велит Государь с недругами его и с изменниками биться, не щадя головы своей до смерти, и ни в чем ему не изменять ни делами, ни хитростью и к воровству ни к которому не пристать.

Также мне во всем Государева здоровье оберегать и никакого лиха не мыслить; а где уведаю или услышу в каких людях заговор или иной какой злой умысел, и мне за Государя своего с теми людьми биться до смерти; а будет тех людей поймать невозможно, то следует мне про заговор сказать Государю или его Государевым боярам и ближним людям.

Также мне самовольством, без Государева указа и ведома, ничего не делать, и никого не грабить, и ничего дурного никому не чинить, и во всем ему Государю своему Царю и Великому Князю Михаилу Федоровичу всея Руси служить честью и добра хотеть без всякой хитрости, по сему крестному целованью. Целую святой животворящий крест Господень на том на всем, как в сей записи писано».

Леонтий замолчал. Прозоровский взял грамоту из его рук и положил сверху на походный барабан, предусмотрительно принесенный и поставленный десятником посередине комнаты.

– Все слышали? Теперь подписывайтесь и зачитайте на казачьем круге.

Наступила тягостная пауза, во время которой атаманы растерянно переглядывались, тихо перешептывались и опасливо пожимали плечами. Было очевидно, что никто не хотел брать на себя тяжесть первого слова в принятых решениях. Один Иван Галкин сохранял ледяное спокойствие и самообладание.

– А если не подпишем, что будешь делать, князь? Если мы не согласимся на твои условия, как ты собирался выйти из гуляй-города?

Прозоровский сделал страшные глаза. Раздраженный поведением главаря мятежников, он опять потянулся к пистолету. Снаружи послышался невообразимый шум, сопровождаемый весьма солеными оборотами речи. В следующий миг двери с треском распахнулись и в помещение буквально ворвался распаренный Афанасий, толкавший перед собой ручную тележку, груженную чем-то тяжелым, накрытым сверху пыльной дерюгой. Найдя глазами отца Феону, он подкатил тележку к его ногам и, выпрямившись, оскалился в счастливой улыбке.

– Брат, я здесь!

Сидевший рядом казачий атаман не сдержался и громко выразил свое возмущение бесцеремонным появлением нового гостя:

– Ну ты погляди, еще один «преподобный»! Им здесь церковный собор, что ли?

Улыбка вмиг слетела с лица Афанасия; резко повернувшись, он поднес к носу казака свой увесистый мужицкий кулак.

– Ты, королобый, прежде чем пасть разевать, сперва рот крести, а то сильно огорчиться можешь!