Тень и Коготь

– Да, – рассудительно ответил кто-то другой. – Эти штуки всегда бьют насмерть. Проходи, если хочешь посмотреть, как его унесут…

– Заявляю о праве победителя на одежду и оружие побежденного, – сказал Септентрион (голос его казался странно знакомым). – Отдайте мне этот меч.

Я сел. Сплетшиеся в воздухе листья еще шелестели в нескольких шагах от моих сапог. Над ними, все еще не расставаясь с аверном, стоял Септентрион. Я раскрыл было рот, чтобы спросить, что произошло, но что-то упало с моей груди на колени. Я опустил взгляд – это оказался лист аверна с окровавленным кончиком.

Увидев, как я поднимаюсь, Септентрион резко повернулся ко мне и поднял аверн, но эфор, разведя руки в стороны, загородил ему путь.

– Право благородного, солдат! – крикнул какой-то зритель из-за ограды. – Пусть встанет и возьмет оружие!

Ноги почти не слушались. Я огляделся в поисках своего аверна и увидел его только потому, что он лежал у ног Доркас, боровшейся с Агией.

– Но он должен быть мертв! – закричал Септентрион.

– Тем не менее он жив, гиппарх, – возразил эфор. – Ты вправе продолжить бой, когда он поднимет свое оружие.

Я коснулся стебля своего аверна. Листья его шевельнулись. На миг показалось, что я тронул за хвост некое холоднокровное, но все же живое существо.

– Святотатство! – крикнула Агия.

На миг задержав на ней взгляд, я поднял аверн и повернулся к Септентриону.

Глаз его из-за шлема не было видно, однако все тело его как нельзя красноречивее выражало переполнивший его ужас. На миг он перевел взгляд с меня на Агию, повернулся и побежал прочь, к своему выходу с арены. Зрители загородили ему путь, и он хлестнул аверном направо и налево, как бичом. Раздался крик, за ним – еще. Мой аверн словно бы потянул меня назад – нет, аверн исчез, а кто-то тянул меня за руку. Доркас…

– Агил!

 – завизжала Агия где-то далеко.

– Лаурентия из Дома Арфы! – раскатилось над полем, словно в ответ ей.

XXVIII

Казнедей

Поутру я проснулся на узкой койке в лазарете – в просторной комнате с высоким потолком, среди других больных и раненых. Я был наг и долго, пока сон (а может, то была смерть) не перестал сковывать веки, ощупывал свое тело в поисках ран, отстраненно, как будто о ком-то вовсе постороннем, размышляя о том, как жить дальше без денег и одежды и как объяснить мастеру Палемону потерю подаренного им меча и плаща.

В пропаже – вернее, в том, что я каким-то образом сам потерял все это – я не сомневался. Бежавшая по проходу между койками обезьяна с собачьей головой остановилась, взглянула на меня, потрусила дальше, и это показалось мне не более странным, чем свет, падавший на мое одеяло сквозь окно, находившееся вне моего поля зрения.

Проснувшись снова, я сел в постели. Какое-то мгновение мне вправду казалось, будто я, капитан учеников, проснулся в нашем дормитории, а все прочее – возложение на меня маски, смерть Теклы, поединок – было лишь сном. Такое бывало со мной и после. Но затем я, вместо знакомого с детства металлического потолка, увидел беленую штукатурку, а на соседней койке – человека, сплошь замотанного бинтами. Откинув одеяло, я опустил ноги на пол. У изголовья моей постели спала сидя, привалившись спиною к стене, Доркас, укрытая коричневой накидкой. На коленях ее, среди прочих моих пожитков, лежал «Терминус Эст». Сапоги, чулки, бриджи, плащ и пояс с ташкой мне удалось достать, не потревожив ее, но, стоило коснуться меча, Дорис забормотала во сне и крепче прижала его к себе, и потому я оставил меч на месте.

Большинство больных уже проснулись и во все глаза смотрели на меня, но никто не сказал ни слова. Дверь в конце комнаты вела на лестницу, спускавшуюся во двор, где били копытами о мостовую дестрие. Резвившийся в проходе киноцефал вскарабкался на подоконник, и мне показалось, что я еще сплю. Я швырнул в обезьяну поднятой с пола щепкой, и она оскалилась на меня, обнажив зубы, не менее впечатляющие, чем клыки Трискеля.

На двор вышел солдат в кольчуге, чтобы достать что-то из седельной сумы, и я, окликнув его, спросил, где очутился. Думая, что я спрашиваю, в какой части крепости нахожусь, он указал на одну из башен и сказал, что Зал Правосудия – прямо за ней, а если я пойду с ним, то, пожалуй, смогу раздобыть себе что-нибудь поесть.

Стоило ему сказать это, я понял, что умираю с голоду. Я последовал за ним, и темный коридор привел нас в помещение гораздо менее высокое и светлое, чем лазарет. Здесь двадцать или тридцать димархиев поглощали обед – хлеб, говядину и похлебку из свежей зелени. Мой новый друг посоветовал взять миску и сказать поварам, что мне велено явиться сюда за обедом. Я так и сделал, и повара, несмотря на легкое удивление при виде плаща цвета сажи, накормили меня без возражений.