Тень ислама

Какой год! Ребенок умер, земля продана, старший сошел с ума, младший закован и, несомненно, будет осужден… Гнев Божий постиг их род, и нужно преклониться пред ним: «Хвала Всевышнему во всяком случае!»

Мохамед, казалось, становился немым. Он молча принимал пищу, молча приходил и уходил из дома.

Лалия в темных углах оплакивала свое горе. Ее невестки корили ее за то, что она внесла в дом все беды и несчастья. Но она терпеливо сносила все. В своем детском сердце она питала привязанность к Мохамеду, который был добр с нею и который страдал.

После нескольких месяцев молчания, когда Маджуб принес известие о том, что Беналия приговорен к пятилетнему тюремному заключению, Мохамед и теперь не произнес ни одного звука; но на другой день, отправившись в шалаш с ложкою, Лалия не нашла там Мохамеда. Еще на заре, взяв свою оливковую палку, он отправился прямо перед собою на запад.

В этот день, сделавшись вдовою, Лалия собрала свои пожитки. В зеленом деревянном сундуке, вместе с гандурами и млафами, находились две рубашонки и пара башмачков, принадлежавших маленькому Маммару. Лалия посмотрела на них, потом со слезами на глазах засунула их под свое белье, тихонько прошептала: «Маленький ягненок, с твоею смертью несчастье вошло в этот дом», — и она отправилась к своим родителям.

С каждым днем нищета в гурби Айшубов увеличивалась, так как трудно слабому человеку идти вверх по косогору несчастья. Утомленный непосильною борьбою, Маджуб продал, наконец, последних животных и огород.

После этого он отпустил свою бездетную жену, отправился в город и поступил конюхом к одному оптовому торговцу вином.

Сидя однажды перед воротами своей конюшни, Маджуб вырезывал ножом рукоятку своей палки. Зима уже близилась к концу, и с того времени, как рассеялась семья Айшу-бов, прошел год. Маджуб сильно изменился. Он знал уже немного по-французски. Он чисто одевался, как горожанин, рискуя даже иногда показываться в европейском платье с одною шешией, и пил полынную водку, как и другие, в кафе Орлеанвиля.

…Мимо конюшни шел нищий с длинными седыми волосами под старым рваным покрывалом. Его тело прикрыто было лохмотьями, а в руке находилась длинная палка.

— Во имя Бога и Его Пророка, подайте милостыню!

Маджуб вздрогнул и поднялся, оставив свою работу.

— Си-Мохамед! Си-Мохамед! Я брат твой… Маджуб… Куда идешь ты?

Но старик прошел мимо. Всякий свет разума погас в его тусклых глазах. Маджуб сунул ему в руку все деньги, какие были у него, поцеловал его в лоб и вернулся в конюшню. Там, прислонившись к перегородке, он схватил руками голову и глухо зарыдал от боли в уже зажившей и так внезапно раскрывшейся душевной ране.

А старик продолжал идти прямо перед собою, ничего не видя и не узнавая во тьме окутавшей его мозг вековечной ночи. Машинально, во имя Аллаха, протягивал он руку, прося того хлеба, в котором отказала ему красная и каменистая земля его страны.

Тенес.

1902.

СЛЕЗЫ МИНДАЛЬНОГО ДЕРЕВА

Бу-Саада, рыжая царица, одетая в свои темные сады и охраняемая своими фиолетовыми холмами, дремлет на обрывистом берегу уэда под шумный говор воды, бегущей по белым и розовым камням. Небрежно прислонясь к низким земляным стенам, плачут своими белыми слезами миндальные деревья, ласкаемые ветром, и их нежный запах парит в мягком воздухе, вызывая сладкую грусть…

Это весна. Под ее томною внешностью таится буйная жизнь, полная любви и огня. Могущественные соки подымаются из таинственных резервуаров земли.

Тишина южных городов царит над Бу-Саадою, и на ее улицах прохожие редки. Но на берегу уэда виднеются иногда вереницы женщин и девочек в ярких одеждах.

Млафы фиолетовые, изумрудные, розовые, лимонножелтые, гранатовые, небесно-голубые, красные или белые, вышитые цветами и звездами; головы, убранные тяжелыми сооружениями сахарской куафюры, составленной из тесемок, золотых и серебряных подхватов, цепочек, маленьких зеркалец и амулетов, или увенчанные диадемами из черных перьев… все это движется, переливается на солнце; группы то сходятся, то расходятся в постоянно меняющейся радуге, точно рои очаровательных бабочек… Порою из молчаливых, будто выкрашенных охрою улочек показываются толпы мужчин, одетых в белое, с белыми капюшонами и серьезными бронзовыми лицами.

Уже много лет перед небольшою мазанкою с утра до вечера сидят две старые женщины. Они одеваются в темнокрасную млафу, густая шерсть которой образует тяжелые складки вокруг их высохших, точно мумии, тел. По обычаю страны, головной убор их сделан из красных шерстяных тесемок и кос из седых волос, выкрашенных лавзонией в ярко-оранжевый цвет. В увядшие уши продеты тяжелые кольца, поддерживаемые серебряными цепочками, пристегнутыми к шелковым платкам куафюры. Ожерелья из золотых монет и твердых ароматических лепешек, большие пластинки чеканного серебра покрывают их опавшие груди; при каждом движении, редком и медленном, все эти украшения и браслеты на ногах и костлявых руках издают дребезжащий звук.