Тень ислама

И почему бы она любила тебя, тебя, чья любовь, подобно моей, только страстное страдание, тогда как ее — легкая радость? Итак, пой ей, чтобы видеть ее улыбку, колыбельные песни, написанные иными, сходными с ней кумирами.

Они проникли сегодня вечером до самого моего сердца, эти мелодии любви, эти музыки слов, вознесенные в молчании зауйя… Вопреки всем усилиям моего внимания, я не видела движения губ того, кто их пел.

То был путешественник. Он сказал мне: «Слушай эту песню Египта». И это его глаза говорили мне потом, только его смертные глаза:

«Мой взгляд не потупился перед угрозой индийского меча. Перед блеском черных очей моей возлюбленной, мой взгляд смутился и опустился к земле.

Как око орла, мой глаз не был ослеплен солнцем. Взгляд моей возлюбленной помутил мой разум и мое¹ зрение.

И однако, пока она была вблизи меня, хотя и недоступная, я был счастлив. Смертный не может достичь звезд, и однако, созерцание их блеска ему сладко.

И теперь, когда ее более нет здесь, разум мой бежит и слезы мои льются из сердца моего в глаза мои, и из глаз моих на песок…»

Я хотела бы убаюкать себя этими голосами, слушая того, кто бдит у моего изголовья и тех, что пели верхом около меня, когда мы пересекали утром светлую гамаду:

«Дай мне понять, что стало с моей возлюбленной.Живет ли она, мертва ли она?Если помнит она меня и если плачет она, я умру.И пусть тогда слезы ее омоют мое тело.Если забыла она меня, если смеется она, если играет она, если распускает свои волосы она, я умру.И пусть тогда ее волосы будут мне погребальным саваном».

РУКА

Воспоминание, которому уже четыре года, о Суфе, терпком и сверкающем, о земле великолепной и фанатической, которую я любила и которая чуть было не сохранила меня навсегда в одном из своих кладбищ без ограды и без печали.

Это было ночью, к северу от Эль-Уеда, по дороге к Бегами.

Мы возвращались, спаги и я, из поездки в одну далекую зауйю и хранили молчание.

О! эти лунные ночи в пустыне песков, эти несравнимые ночи великолепия и тайны!

Хаос дюн, гробницы, силуэт большого белого минарета Сиди-Салем, возвышающегося над городом, все стушевывалось, таяло, принимало вид воздушный и призрачный.

Пустыня, где струились мерцания розовые, мерцания голубовато-зеленые, мерцания голубые, отблески серебристые, населялись призраками.

Никакого четкого и точного очертания, никакой явственной формы в бескрайнем блистании песка.

Дальние дюны казались туманами, нагроможденными на горизонте, ближние исчезали в бесконечном сиянии, падающем сверху.

Мы проезжали узкой тропинкой над небольшой серой долиной, усеянной стоящими камнями: кладбище Сиди-Абдалах.

Наши усталые лошади подвигались без шума по сухому и зыбучему песку.

Внезапно мы увидели черный силуэт, он спускался с другого склона долины и направлялся к кладбищу.

Это была женщина, одетая в темную млафа суфиатов, млафа в греческих складках.

Изумленные и смутно обеспокоенные, мы остановились и следовали за ней глазами. Две свежие пальмы на могильной насыпи указывали недавнее погребение. Женщина, со съеженным, морщинистым лицом старухи, освещенным теперь луною, стала на колени, сняв сначала с могилы пальмы.

Вслед за тем она принялась копать руками песок быстро-быстро, как роющие животные пустыни.

Она работала с ожесточением.

Быстро открывалась черная дыра над сном и безымянным гниением, скрытыми в ней.

Наконец, женщина склонилась над зияющей могилой. Когда она выпрямилась, она держала одну из рук мертвеца, отрезанную у запястья, бедную, несгибающуюся синеватую руку.

Старуха поспешно засыпала могилу и снова посадила зеленые пальмы. Затем, пряча руку в своей млафа, она пошла обратно в город.

Тогда спаги, бледный и задыхающийся, схватил свою винтовку, зарядил ее и приложился.

Я остановила его:

— Зачем это делать? Разве это нас касается? Бог ей судья!

— О, Господи, Господи, — повторял устрашенный спаги. — Дай мне убить врага Бога и его созданий!

— Скажи мне лучше, что она может сделать с этой рукой?

— А, ты не знаешь! Это проклятая колдунья. Рукою мертвеца она замесит хлеб. Потом она даст его поесть какому-нибудь несчастному. И сердце того, кто поест хлеба, замешанного рукою мертвеца, отрезанною в полнолуние, в ночь на пятницу, ссыхается и медленно умирает. Он делается безучастен ко всему и страшное сужение души овладевает им. Он чахнет и умирает. Да спасет нас Бог от этого колдовства!

Старуха исчезла в тихом сиянии ночи, уходя к своему темному делу. Мы в молчании вернулись на дорогу, ведущую к городу тысячи небольших и круглых куполов, которые, казалось, продолжали, от одного конца горизонта до другого, сказочные спины Эрга, в гигантский светящийся город Тысячи и Одной Ночи, населенный духами и чародеями.

МЕРИЕМА