Тень Торквемады

Осел принадлежал главной достопримечательности селения Прагал – небогатому фидалго[36], которого звали Фернан Мендес Пинто. Его дом был самым большим и благоустроенным в селении. Он стоял в некотором отдалении от хижин рыбаков (большинство жителей Прагала ловили рыбу, благодаря которой и выживали). Высокая вытяжная труба над домом фидалго предполагала наличие в нем большого камина, где можно было жарить на вертеле крупную дичь. Но главным было то, что в сырые зимние вечера домочадцы Пинто могли согреваться у огня в отличие от бедняков, очаги которых находились на улице.

Впрочем, Господь был милостив к жителям Лижбоа и Прагала, и зимы редко бывали холодными; а уж лето, которое длилось почти полгода, и вовсе радовало. Оно было в меру влажным и не жарким.

Жители Прагала относились к Фернану Пинто с почтением и некоторой опаской. Он относился к тем отчаянным головорезам-конкистадорам, которые бороздили моря Нового Света, завоевывая все новые и новые территории для португальской короны. У сеньора Пинто и внешность была соответствующей: высокий, широкоплечий, с длинными черными волосами, уже тронутыми сединой, и лицом в шрамах, которые предполагали весьма бурное прошлое фидалго.

Фернан Мендес Пинто обосновался в Прагале с семьей в начале 1560 года, возвратившись из дальних странствий. Вскоре жителям селения стало известно, что сеньор более двадцати лет пробыл на Востоке, но никто из них толком не знал, чем он там занимался. А сам сеньор Пинто не горел желанием рассказывать о своих приключениях. Жил фидалго скромно, но в гораздо большем достатке, чем его соседи. Он всегда был приветлив, вежлив, и спустя год-два жители Прагала начали принимать Фернана Пинто за своего.

* * *

Вечерело. Золотой пояс реки Тежу ярко выделялся на фоне холмов, отчего они казались темными и мрачными, несмотря на россыпь побеленных сельских хижин на берегу, куда упали последние лучи уставшего за день солнца. В кабинете Фернана Пинто зажгли свечи, и он продолжил труд, который завещал своим детям.

Фидалго в который раз переписывал историю своих скитаний. Он хотел, чтобы его рукопись была верхом совершенства.

«…Когда я представляю себе великие и непрестанные горести и злоключения, которые мне пришлось испытать с самых ранних лет и в течение большей и лучшей части моей жизни, мне кажется, что у меня предостаточно оснований сетовать на судьбу. Она как бы нарочито ставила перед собой цель преследовать и обижать меня, словно это должно было принести ей великую честь и громкую славу.

Но, с другой стороны, когда я подумаю, что от всех этих опасностей и забот меня избавлял Всевышний, даруя мне всякий раз спасение и безопасность, я вижу, что жаловаться на все прошлое зло у меня куда меньше оснований, чем благодарить Господа за теперешнее мое благополучие. Ибо угодно ему было сохранить мне жизнь, дабы мог я оставить в наследие детям своим это грубое и несовершенное сочинение, которое я для них единственно и пишу, дабы узнали они из него все заботы и опасности, изведанные их отцом, коего за двадцать один год тринадцать раз брали в плен и семнадцать раз продавали в рабство в Индии, Эфиопии, Аравии, Китае, Тартарии[37], на Суматре и во многих других странах восточного архипелага на крайних пределах Азии…»

Фидалго отложил в сторону перо и с благодарностью принял кубок подогретого вина, который принесла ему жена – весьма приятная на вид матрона, слегка располневшая, но с лицом свежим и улыбчивым. Она уже не чаяла увидеть своего мужа в живых, поэтому относилась к нему с трепетной любовью, стараясь угадать и предвосхитить его малейшее желание. Отхлебнув несколько глотков превосходного вина, которое производили на острове Мадейра, Фернан Пинто продолжил:

«После того как в нужде и лишениях я провел первые двенадцать лет своей жизни в бедном доме отца своего, в селении Монтемор-о-Вельо, один из дядей моих, желавший направить судьбу мою в более благоприятное русло, отвез меня в Лижбоа. Там он определил меня в услужение к одной весьма знатной сеньоре, полагая, что покровительство ее принесет мне то, чего он желал для меня добиться. Произошло это в то время, когда в Лижбоа разбивали щиты по случаю кончины государя нашего, короля дона Мануэла, иначе говоря, в день святой Люции, декабря тринадцатого дня 1521 года, что я хорошо запомнил.

Замысел моего дяди не увенчался тем успехом, на который он рассчитывал. Дело обернулось совсем в другую сторону, ибо примерно после полутора лет моей службы у этой сеньоры со мной произошел некий случай, подвергший жизнь мою большой опасности. Дабы остаться в живых, я вынужден был с крайней поспешностью покинуть дом моей госпожи.

И вот, когда я бежал, сам не ведая, куда, ошеломленный всем пережитым мною, я вышел на Каменную пристань, где увидел каравеллу из Алфамы. Судно следовало с конями и багажом одного фидалго в Сетубал, где из-за чумы, свирепствовавшей во многих местах королевства, пребывал в это время со всем двором король дон Жоан III.