Тени исчезают в полдень

— Коли уж не приду в крещенские морозы к тебе, значит все. Ну да слышно ведь обо мне будет что-то. Отправляйся тогда к этой Серафиме. Парфен скажет, как разыскать ее, а может, сам отведет тебя к ней, как меня отводил. Отыщешь Серафиму — скажи, что брат мой, эту палку покажи. Не потеряй ее, палку-то. И слушайся Серафиму-девку, как меня самого, гляди в рот, понимай с полнамека. Понял? С полнамека! И не дай бог ослушаться. Помни: это не девка даже, а сама Сатана в юбке, дьявол в образе человеческом. Ну да и об сем говорено с тобой не раз. И вообще… зубы береги, чтоб не выбили где случаем. Они пригодятся еще… Ну, все!! Эй, Фролка! Очнись, боров! Вставай!

Вдвоем они выволокли Фрола из лодки, Демид поставил его на ноги, ткнул кулаком в заросший подбородок.

— Держи свой кочан. Ступай домой, отлежись. Лоб перевяжи рубахой — загноится. Да гляди, Фролка! По одной плашке теперь ходим. Проломится — вместе загремим.

Однако Фрол не двинулся с места. Наклонив голову, он мутноватым взглядом смотрел на Фильку, соображая, чем бы его стукнуть по голому черепу. Но ударить было нечем, под ногами один песок. Да и двое их. А ему и с одним сейчас не справиться.

— Ну чего ты? — повысил голос Филька.

— Сейчас, — сказал Фрол и вдруг сел на песок. — Сейчас… Покурить бы…

Трясущимися руками зашарил по карманам. Но табак был мокрый.

— Сверни ему папиросу, Демидка. Да живее, дьявол! Может, продерет зельем мозги.

Через полминуты Демид сунул в рот Фролу зажженную папиросу. Фрол жадно глотал вонючий дым и смотрел туда, где скоро должно было взойти солнце. Там все небо набрякло кровью. И красные туманы мертво висели над Светлихой, над зареченскими лугами. Там, в этих лугах, надрывалась человеческим плачем какая-то птица…

Вместе с этим кровавым рассветом наступало медленно звенящее пронзительным звоном в пустой голове похмелье. А Фрол все глотал и глотал едкие табачные клубы точно так же, как глотает сейчас, сидя рядом с Устином Морозовым в снегу на берегу Камышового озера.

…Наконец папироса прижгла ему губы. Он бросил ее в снег и увидел, как откровенно ухмыльнулся в бороду Устин.

«Глаза никому не выклевывал… Не выклевывал…» — стучало молотком по Фроловым вискам. И неожиданно для самого себя Фрол сказал вслух:

— Ты, однако, похлеще Фильки будешь…

— Какого Фильки еще? — повернулся к нему Устин.

— Не прикидывайся, видать ворона по перьям. Меньшиковыми, сволочь, подослан. Сами-то они боятся сюда… Я думал, сдохли где Демидка с Филькой…

Устин посмотрел теперь прямо в глаза Фролу, пожал плечами:

— Ей-богу, тронутый ты, что ли? Ни с того ни с сего огрел палкой, а теперь о каких-то Демидках да Фильках плетешь.

Морозов поднялся, встал на лыжи, добавил строго:

— Тверской губернии я уроженец, деревни Осокино, понял? — И совсем другим голосом: — Пойдем, что ли. Стемнелось уж. Или ночевать тут будешь?

С этого дня в отношении Курганова к Устину Морозову и произошла некоторая перемена…

Глава 15

Весь день колхозники возили к скотным дворам сено — кто всего несколько пластов, кто полвоза, кто воз.

Устин Морозов снял Митьку Курганова с ремонтных работ и заставил сметывать сено в скирду. Рядом с ним встал Филимон Колесников, решивший, как он сказал, «поразмяться от конторского сидения».

Наверху принимала и раскладывала сено Клавдия Никулина.

— Давай, давай, Клашка, поворачивайся! Это тебе не огурцы считать! — орал Митька, кидая и кидая пласты наверх, стараясь завалить ее с головой.

Он взмок, сбросил сперва фуфайку, потом пиджак. Клавдия тоже дышала тяжело, но не сдавалась, ничего не говорила и хоть с трудом, но успевала раскладывать пласты.

— Давай, давай, дядя Филимон! — кричал Митька и Колесникову. — Позор на всю деревню — два мужика одну бабу завалить не сумели…

— Ну и язык у тебя, Митяй! — Филимон вытер рукавом мокрую, изъеденную морщинами шею. — Оторви да брось на дорогу…

— Его язык и оторванный не перестанет чесаться, — проговорила сверху беззлобно Клавдия. — Шмякнется в пыль — и там затрепещется, как рыба. Подавайте, что ли, — холодно!

Подъехал, сидя на возу, сам бригадир. Он остановился метрах в тридцати.

— Уберите вот эти копешки, поближе подъеду, — сказал он.

— Сваливай там, — махнул рукой Митька.

— Зачем же? Потом к скирде таскать далеко. Я подъеду.

— Ну, жди тогда.

И снова Филимон и Митька метали сено, а Клавдия укладывала. Наконец Филимон, обессиленный, привалился к скирде.

— Ох и зверь ты в работе! Уморил старика насмерть!

— Отдохни, папаша. Вон помощница идет! — крикнул Митька, не прекращая работы.

К ферме от телятника шла Иринка Шатрова. Услышав Митькин возглас, она вскинула голову, свела брови к переносице, глянула на Курганова:

— А что ты думал, испугалась работы, что ли? — И повернула голову к Колесникову, засовывая поглубже под платок волосы. — Давай, дядя Филимон, какие-нибудь вилы.

— Да нету лишних-то, дочка. Погуляй лучше.

— А то мозоли набьешь, ручке больно будет, — усмехнулся Митька.

— Ты о себе беспокойся, — кольнула его глазами Иринка. И пояснила: — Разговорчив больно, как бы язык волдырями не взялся.