Тени исчезают в полдень

— Кому тут гнаться-то? — ответил Морозов. — Волчишки у нас водятся, конечно. Но они по ночам только балуются. — И прибавил, не торопясь, с плохо скрываемой насмешкой: — Ты не волнуйся, сердце-то у тебя… Вижу ведь, морщишься. Беречь надо такое сердце…

Но волновался не Смирнов, а сам Устин. Он ерзал и ежился, будто за пазуху положили ему горячий уголь, еще несколько раз поглядел назад.

Смирнов тоже обернулся. Далеко, на самой вершине увала, за который падала дорога, что-то чернело, — кажется, шел лыжник.

Вдруг Морозов расстегнул полушубок, словно в самом деле хотел вытряхнуть больно кусающий тело красный уголек.

— Простудишься ведь, — сказал Петр Иванович.

— Ничего, мы привычные, — ответил Устин.

Кругом расстилалась степь, белая, холодная. Недели три назад была пурга, и Смирнов представил, как гуляли по степи белые волны, схлестывались, гремели, кидали тяжелыми брызгами, а теперь застыли, замерли до новой пурги, которая в Сибири никогда не заставляет себя долго ждать.

«Почему все-таки он меня сам повез? — безотрывно думал Смирнов, покачиваясь в санях. — Подождем, может, еще заговорит… о чем-нибудь».

Устин минут через пять действительно проговорил осторожно:

— Я вот что хотел у тебя, Петро. Про Федора… про сына спросить…

«Вот какая цель! — подумал Смирнов и обрадовался. — Только для этого не обязательно было ехать ему на станцию. Можно бы поговорить об этом и в деревне…»

Как бы отвечая мыслям Смирнова, Устин сказал:

— В деревне-то никак что-то не получалось у нас один на один. То да се, словом. Мертвые ни об чем не беспокоятся, лежат себе, а у живых дела… Видел ты его… мертвого-то?

— Нет, Устин Акимыч, не видел. Федор в разведке погиб. В то время мы от Усть-Каменки, правда, недалеко стояли, да ведь не сходишь, не посмотришь…

— Ну ясно, ясно… — дважды кивнул Морозов. — А могилку его не знаешь?

— Когда взяли Усть-Каменку, я уж без сознания был, Устин Акимыч. Тяжелое ранение… По рассказам — расстреляли его во рву, где всех расстреливали. После войны я ходил на это место. Там памятник сейчас стоит…

Устин помолчал и проговорил:

— А я вот все съездить туда собираюсь. Хоть поглядеть… на те места.

Морозов задумался, опустил вожжи, забыл, казалось, и о лошади, и о нем, Смирнове, и о самом себе. Петр Иванович не шевелился, не мешал Устину.

Наконец Морозов вздохнул, приподнял голову, подобрал вожжи. Лошадь прибавила рыси.

— Вот гляжу я на тебя, Петр Иванович, и чего-то такого, как и внучка Шатрова, не могу понять-уразуметь, — промолвил Морозов.

— Чего же это?

— Но-но, пошевеливайся! — прикрикнул Устин на лошадь, повернул голову к Смирнову, оглядел его так, что Смирнову стало неудобно.

— Так что же все-таки непонятно тебе?

— Как тебе объяснить? Только ты не смейся. Может, я и глупый как пень. Какая такая… как это?… закваска, что ли, в тебе? Жить тебе, по слухам, без веку год-полтора. Свое, слава богу, кажись, сделал, теперь пенсию получаешь хорошую, однако… Так какая такая сила? Или, попроще, какой такой смысл… ради которого ты… Э-э, черт! Слов не хватает.

Смирнов был удивлен, кажется, так, как никогда еще не удивлялся. Морозов говорил тихо, не торопясь, вдумываясь в каждое слово и точно каждым обжигаясь. Петр Иванович чувствовал, что Морозов действительно хочет докопаться до какой-то истины. Морозов, про которого только вчера Смирнов высказывал догадки, не иеговист ли он, не мракобес ли пятидесятник! Неужели… неужели с этой целью он поехал с ним? Если так, зачем ему, Морозову, эта истина?

Раздумывая обо всем этом, Смирнов медленно говорил:

— Видишь ли… Иринка Шатрова, я думаю, все же понимает… Она еще молода, конечно, но…

— Хе… Значит, мне заново родиться надо?

— Да нет, не об этом я хотел. Ты задал такой вопрос, что сразу не ответишь… И Федор твой понимал…

Устин, видимо замерзнув, плотно запахнул полы полушубка, наглухо застегнулся.

— Да, понимал. Хороший человек был! — продолжал Смирнов. — А сколько их, хороших, перестало радоваться, погибло, не нарадовавшись жизнью. Вот чтобы не повторилось то, что с Федором, чтобы…

— П-понятно! — почти выкрикнул вдруг Морозов зло, со свистом взмахнул бичом, огрел лошадь. — Э-э, падаль облезлая, заснула совсем… Шевелись…

Устин стегал лошадь до тех пор, пока она не перешла в галоп. И только тогда успокоился, отвалился на заднюю спинку кошевы, тяжело задышал, будто погоняли сейчас бичом его самого.

И снова Петр Иванович безмерно был удивлен таким поведением Морозова.

Впрочем, и это удивление сегодня было не последним.

С четверть часа ехали в безмолвии. А потом Устин спросил:

— Как там наша Зинуха поживает у вас? Зинка то есть Никулина.

— Живет. Квартиру недавно помогли получить ей.

Петр Иванович сказал и пожалел: «Чего ради я объясняю ему все?»

— Ну как же… Слышали, слышали, — сказал Морозов. — Гляди, как бы с ней беды тебе не нажить.

— Какой беды?

— Да я так, господи… — быстро проговорил Устин. — Я к тому, что они, Никулины, все какие-то… Антип сам придурок, всем известно. Клашка вон одержимая чем-то. Все Федьку моего ждет. Мне за сына лестно, конечно, но… Без малого ведь двадцать лет прошло.