Тени исчезают в полдень

Устин прикрыл глаза. Прикрыл и стал думать: а ведь нисколько не походит Варвара ни на мать, ни на него, отца. Те же вроде щеки, лоб и нос, как у матери… Глаза… глаза его, Устиновы, черные, с синеватым отливом. А посад головы… никто, ни он, ни Пистимея, не держат так голову — слишком уж гордо, вроде как напоказ. В глазах ее всегда тоска, лицо вечно унылое, покорное, а голова-то помимо воли…

И вдруг встрепенулся, открыл глаза: «Постой… Не из-за этого ли Пистимея на лавку ее, голову Варварину, склоняет?!»

Он слышал, как Варвара раздевалась, снимала пальто, связанные недавно Пистимеей белые шерстяные чулки. «И у Федьки ведь… и у Федьки голова-то так же… такой же посад был. Такой же упрямый выгиб шеи. Вон что!!»

Устин даже затаил дыхание, чтоб не спугнуть мелькнувшую догадку. Ведь когда еще Федька от стола два вершка был, а головенку уже вскидывал, как жеребенок. А потом, когда в школе учился, глаза воротил в сторону, а голову-то не сгибал — наоборот, поднимал все выше и смелее… Та-ак. Он, Устин, думал: на угрозы дерзостью отвечает, подлец… А она, Пистимея, выходит, тогда еще понимала… или понимать начинала, что не дерзость это. Дерзость сломить можно, потушить. А то, что у Федьки было, не сломили, не потушили… Ни он, отец, ни она, Пистимея… Да, не потушили…

И Устин рассмеялся. Смешок его, тихий, как стон, заставил вздрогнуть и Пистимею, все еще возившуюся у печки со своим чугунком, и Варвару, которая только что умылась, а теперь терла и без того розовое лицо мохнатым полотенцем.

— Так, мать Пистимея, — проговорил Устин. — Немного довелось тебе разбросать по земле семян. Зато уж те, что выбросила, крепки, так крепки, что…

— Господи! — выпрямилась Пистимея. Выпрямилась поспешно, как молодая. — Архангелы святые, исцелители всемогущие…

— Всемогущие? — переспросил Устин. — Так что же они, росточки твои, в другую сторону загнули? Что же они, эти росточки, так крепки да ядрены? Почему ты зубы искрошила, а не могла их подгрызть, росточки-то свои? Почему ты не могла все же… раздробить свои собственные семена, когда они еще не проклюнулись?! Почему, спрашиваю?!

Варвара прижалась в угол между печкой и дверью. Пистимея торопливо лила из чугунка в фарфоровую кружку черный, как деготь, навар из трав.

— Выпей-ка, Устюша, родной мой. Выпей… Успокаивает и силы возвращает. Выпей… тепленького…

Устин поглядел на кружку, покорно взял ее из рук Пистимеи, выпил. И действительно, сразу успокоившись, стал смотреть на Варвару. Смотрел-смотрел и спросил мягко:

— Чего ты… прижалась там? Чего глаза опустила?

Варвара оттолкнулась от печки, прошла к столу.

— Ты сюда иди. Сядь возле меня.

Девушка пододвинула табурет к кровати и села.

— Рассказывай, — коротко сказал Устин.

— Все сделала. Курганова к тебе посылала. Председателю сказала, что пьяный ты…

— Ага… Илюшка Юргин привозил сена?

— Привозил… один воз. И с Пихтовой пади остатки привезли. Захар сказал, что теперь как-нибудь дотянем до апреля. А там сопки вытают…

— Понятно… Все Митька метал?

— Нет, он… к обеду только пришел на ферму зачем-то.

— Ну? — Голос Устина сразу окреп. А Варвара принялась теребить поясок платья. — Чего глаза уронила? Мать, выйди!

Пистимея прикрыла чугунок с настойкой, вышла в сенцы, накинув на острые плечи полушубок.

— Поднимай глаза-то. Говори! — приказал отец.

— Ну, делаю… — тяжело вымолвила девушка.

— Что?

— Целовал он меня… еще в обед.

— Где? — отрывисто спросил Устин.

— Там же, возле скирды… Все лицо обслюнявил…

— Видела она? Шатрова, говорю, видела?

— Не слепая же… Наверху ведь стояла.

— Так… ступай…

Варвара, однако, сидела не шевелясь, на руки ее, на платье капали слезы.

— Это еще что?! — прикрикнул Устин, увидев слезы.

— Да ведь грех это… и стыдно, стыдно.

— А с Егоркой Кузьминым не стыдно?

И тогда Варвара вскочила:

— Батюшка! Да ничего-то еще промеж нас… Он со мной только… ласковый такой да стеснительный. А ежели узнает про Митьку…

— Вон что… Высказалась наконец! — с неожиданным для самого себя удивлением проговорил Устин.

— Батюшка! — выкрикнула она с отчаянием. — А если это счастье мое? Ведь погубишь…

— Ступай, сказал! — прикрикнул Устин. Помолчал и прибавил: — Это хорошо, что высказалась. Я поговорю как-нибудь с Егором…

— Родимый мой! — кинулась к нему дочь, упала на колени, схватила за руку. — Только не говори, только не говори! Он ведь гордый, Егор-то… Он ведь тогда…

— Гордый?! — Устин выдернул руку. Челюсть его зашевелилась, борода заколыхалась, будто он жевал что, не открывая рта. Пожевал-пожевал и уже потом уронил куда-то в постель: — Он не гордый, он просто… так, склизота одна. Наступи на него — и поскользнешься. Нашла тоже счастье…

— Для меня хватило бы… И матери не говори, батюшка. Уж тогда-то она меня сразу на лавку… Заступись ты за меня, батюшка, запрети ей…

— Запрещаю же… Ты слушайся только…

— Да разве я… Я и так… О господи, куда бы это деться мне, сгинуть…

— Ладно, перестань. Утрись. И мать позови.

Варвара поднялась с колен, вытерла, как ребенок, слезы кулаками. И пошла к двери.