Тени исчезают в полдень

— За пустяком. Не хочет он. Как-то, вскоре после войны, я пытался уговорить его принять бригаду. А он ответил, заметь, со смешком: «Благодарствуем. Не нуждаемся. Да и… без тебя есть кому в люди меня вывести». Хоть убей, не могу понять, что это означает.

— Издевательство, что же еще!

— Э-э… — покачал головой Захар. — Я-то знаю, когда он с издевкой говорит, когда нет. Чутье особое выработалось…

— Ну что ж, — вздохнул Смирнов. — Но ох же и разделаю я в газете этого Фрола! И заметку озаглавлю «Рвач и спекулянт».

Большаков поглядел внимательно на Смирнова, поднялся, вышел из-за стола. Подойдя к окну, долго смотрел вдоль улицы. И наконец глуховато проговорил:

— Я тебя, Петр Иванович, прошу… ничего о нем не печатать.

— То есть? — удивленно спросил Смирнов.

— Во-первых, сено, в конце концов, его. И мы не имеем права…

— Право?! — загорячился Смирнов. — А он имеет право на спекуляцию? Да еще в такое время, когда…

— Ты погоди, погоди… — Председатель подошел к Смирнову, положил ему руку на плечо. — Ну, вот так. А во-вторых… Я вот тебе объяснил сейчас, что… как бы это попроще выразиться?… Я объяснил, почему, при всем том недоверии к Устину и Фролу, я больше все же Курганову доверяю. Понимаешь, Петр Иванович, что-то происходит в его душе. И видимо, давно. У меня такое впечатление, будто у него внутри то затягивается, то опять начинает кровоточить какая-то рана. Но какая? Что с ним произошло? Не знаю. Будто бы ничего такого, никакой особой беды с ним не приключалось — ведь всю жизнь на моих глазах прожил. А поговорить с ним по душам невозможно. Пробовал когда-то, но… И вот…

Большаков помолчал, вернулся к столу, сел.

— В общем, ему и самому живется несладко, — продолжал Большаков. — Но я верю, что в конце концов мужик найдет себя, займет свое место в жизни. Настанет день — сам придет к людям, объяснит все. И потому, Петр Иванович, ничего не надо…

— Ты думаешь, придет? — переспросил Смирнов.

— Я верю в это, — повторил Большаков.

Солнце, видимо, рассеяло туман и стало пригревать, потому что мерзлые оконные стекла начали оттаивать сверху. На подоконниках уже накопились озерки прозрачной талой воды. В этих озерках плавали узкие тряпочки, концы которых спускались с подоконников в подвешенные снизу бутылки. По тряпочкам в бутылки с тихим звоном скапывала натаявшая вода. Капельки капали так же равномерно, как секунды.

— Ну хорошо, — проговорил после минутного молчания Смирнов. — Ладно, Захар Захарыч, с заметкой подождем. Но… знаешь, почему я так подробно расспрашиваю тебя про Курганова и Морозова?

— Не знаю. Я думал — так, случайно зашла беседа.

— Видишь ли… В последнее время по всей области зашевелились сектанты. И у нас в районе есть уже случаи с пятидесятниками, иеговистами…

Захар сдвинул вопросительно брови.

— А жена-то Морозова… да и жена Фрола, говорят, похаживают в молитвенный дом, — продолжал Смирнов. — Вот я невольно и подумал: а только ли жены? Может, и мужья…

— Час от часу не легче! Да ты что?! — воскликнул Большаков.

— А что же? Вон Уваров твой…

История с пожилым колхозником из ручьевской бригады Исидором Уваровым произошла недавно. Недели две назад его вызвали в военкомат, чтобы уточнить и записать в учетные воинские документы все данные о составе семьи. Порог военкомата он перешагнул робко, осторожно присел у стола. А потом вдруг выхватил из рук работника военкомата все учетные документы, изорвал их в клочья, бросил на пол, принялся топтать, выкрикивая:

— Не буду больше оружия брать в руки! Грех убивать себе подобных! Не буду, не буду… Мне времени не хватит прошлые грехи замолить.

Большая семья Уваровых жила на краю Ручьевки тремя домами. Глава рода, старик Евдоким, своего хозяйства не имел и жил по очереди то у одного, то у другого, то у третьего сына. На каждой уваровской усадьбе свирепые псы, в каждом доме коптилки, хоть в селе есть электричество, у каждого Уварова куча грязных, оборванных, испуганных, как зверьки, детей.

Исидор Уваров когда-то был веселым и общительным человеком, в Отечественную войну успел достаточно повоевать, домой вернулся старшим лейтенантом. Но теперь был хмур, неразговорчив, любил уединение. Колхозники объясняли это тем, что осенью сорок четвертого года в Светлихе утонул сын Исидора Ленька, семнадцатилетний долговязый парень, неоднократно бегавший в военкомат с просьбами как можно скорее отправить его на фронт. Старик Евдоким поднял тогда шум на весь район. Леньку искали в Светлихе несколько дней, но так и не нашли.

Исидору все сочувствовали — шутка ли, так нелепо и бессмысленно потерять сына, первенца… Но ожидали, что пройдет время, горе притупится и Уваров отмякнет.

Однако время шло, и Исидор становился все замкнутее. Да и весь уваровский род с каждым годом становился все нелюдимее. Сперва одну, потом другую, наконец, и третью усадьбу они огородили глухими заборами. За толстыми воротами забрякали цепями свирепые псы. И вот недавно…