Тени исчезают в полдень

"Милый мой Митенька, — писала Зина, — как же мне тяжело тут и муторно... Но это ничего, скоро сойдет благоденствие на меня. Хоть тело моей сейчас страдает, но умом я понимаю, что скоро... скоро сойдет. Только бы вытерпеть все божьи испытания. А послал мне бог за отступничество мое и хулу на него распятие на святом кресте... Ничего, Митенька, некоторые, кто искренне раскаивается, выдерживают и такое испытание. А во мне силы прибывают, это я чувствую, потому что раскаялась. И готовлюсь...

Пишу тебе только потому, чтобы ты не беспокоился за сыночка. Он жив и здоров. Я поняла, что должна его отдать во служение Господу, Наша святая матерь говорит, что за это мне простится половина грехов... Меня не ищи, никогда не найдешь, я ушла из сего мира и забыла уже, как меня звали... Писать тебе больше не буду, потому что нельзя мне, невозможно..."

Зина писала словно под дождем — весь листок, вырванный из ученической тетради, был густо закапан крупными каплями. Некоторые слова размылись этими каплями, расползлись, и их почти невозможно было разобрать. На конверте стоял штемпель: «Поезд Москва — Владивосток».

Митька дочитал письмо, и оно выпало у него из рук. Фрол подобрал его. А Митька, как слепой, попавший в незнакомую квартиру, долго тыкался в стены, искал дверь. Наконец нащупал ее, толкнул и вышел на улицу. И пошел, пошел по улице, за деревню...

— Дмитрий! Митя! — обеспокоенно крикнул Фрол, выскочив из дому.

Митька даже не оглянулся. Может быть, не слышал.

Тогда Фрол догнал сына и пошел рядом. Митька не обратил на это никакого внимания.

Так они, не замечая друг друга, шли и шли рядом по лесной дороге, под вечерним солнцем.

Когда солнце село, Фрол потянул сына за рукав. Митька покорно повернулся, и они пошли обратно, вернулись в деревню, миновали свой дом и вышли на противоположный конец села...

Потом всю ночь бродили под звездным небом по окрестностям села, по заброшенным лесным дорогам, зараставшим мягкой, пружинящей под ногами травой, несколько раз выходили на берег Светлихи...

На солнцевосходе вернулись в деревню, подошли к своему дому, Митька сел на ступеньку крыльца, Фрол устало опустился рядом.

И долго они еще сидели молча. Ветер-утренник обдувал их, перебирал пряди белых волос Фрола Курганова, трепал спутавшийся Митькин чуб, наполовину тоже теперь белый, будто покрытый первым осенним инеем.

— Батя... отец... — хрипло проговорил наконец Митька. — Неужели нельзя найти их? Я пройду всю страну, город за городом, деревню за деревней... Ты слышишь?

Фрол все слышал. Он помедлил, повернулся к сыну, посмотрел на его высохшее лицо. И промолчал. Да и что было говорить? Эх, Митька, мол, теперь-то ты понимаешь, что наделал?

Всякие слова казались сейчас лишними, ненужными, не имеющими смысла.

А главное — никакие слова не принесли бы сейчас Митьке облегчения.

Шла по земле весна...

А весной даже небольшие реки текут стремительно и бурливо, разбивая об утесы и каменистые берега, перемалывая в водоворотах все, что туда попадет: ноздреватые, как ломти серого хлеба, льдины, полуметровой толщины бревна, вывороченные с корневищами деревья, захваченные половодьем с низких мест рубленые дома...

А потом, слив лишние воды, успокоившись и войдя в берега, почти до самой середины лета выбрасывают на песчаные отмели гнилые обломки, почерневшую щепу, всякий мусор.

Время тоже течет, как река, тоже перемалывает и выбрасывает на берег всякое гнилье и мусор. И воздух год от года становится свежее, а земля — чище...