Тени пустыни

— Иди! Я поговорю еще с тобой, если… успею. Да вот возьми еще, — он протянул ей мешочек с серебром, — раздай милостыню, щедро раздай, чтобы нас с тобой поминали все обитатели Сиях Кеду добрым словом и поменьше болтали…

Она вышла.

— Ну, Сулейман!

Но вместо него заговорил теймуриец:

— Брат, ты хочешь идти через Немексор?

Дервиш кивнул головой.

— Из Паин Хафа к вечеру придут жандармы. А со стороны границы они поспеют через три часа.

И он показал на дверь. Сквозь распахнутые ворота открывался далеко вид на пространства степи Даке Дулинар — хор, упиравшейся в красные глинистые холмы. На белой равнине очень далеко глаз мог различить чуть заметное облачко соляной пыли на горизонте.

— Муравью все хуже и хуже в тазу, а? — заметил Музаффар, обращаясь к Сулейману.

— Дорога свободна одна — через Немексор, — сказал мрачно теймуриец. И дорога никудышная. Проклятая речонка Рудешур вздулась от дождей. Весна! Посреди Немексора вода, много воды… Как пройти? Вон, взгляни! — Он ткнул пальцем в открытую дверь. — Видишь, темная полоса. Там густая похлебка… соль перебулгачена с водой, густой раствор… От Сиях Кеду, если идти на юг, — скала Хелендэ, вроде острова. Летом черная грязь, а сейчас с Бадхыза ветер, — волны выше головы. Разве пройдешь? Раньше я ходил на Хелендэ, много раз ходил… только летом, в малую воду.

Язык теймурийца странно заплетался. Слова делались все менее разборчивыми и перешли наконец в невнятное бормотание.

Раздраженно пошарив в сумке, дервиш показал теймурийцу монету. В глазах того сразу зашевелилось что — то живое, и заговорил он несравненно яснее:

— Мы бедные, конечно… Мы денег с бедных не берем. Бедные — наши братья.

Но рука потянулась к монете. Он схватил ее и тщательно спрятал в рукав.

— Да, и в такое время, конечно, через Немексор ходят. Бывает, охотники ходят. Из Мешхеда приезжают за гусями. На гусей охотятся. Но с городскими на озере беда случается. Мы не городские, и беда с нами не случается. Очень опасно, крайне опасно. Недавно три вора белуджа, головореза… Они скакали по берегу. От жандармов, вот как ты, дервиш, спасались… Да, вот скакали по берегу… Спастись вздумали от пуль. Прямо в соль заехали, на Хелендэ, на остров хотели выехать. Их кони, хорошие кони, прыгнули раз, прыгнули два, и все… Больше их и не видели.

— А белуджи?

— Гм, белуджи, вы говорите? Их большие чалмы двадцать дней поверх грязи лебедями плавали. Никто не пошел выловить их. Кому жизнь надоела? Потом бадхызский ветер подул… Сильный у нас ветер… И чалмы угнал в озеро.

— Ты говоришь, теймуриец, говоришь, а время уходит. Сколько ты возьмешь, чтоб показать дорогу?

— Я не беру денег с братьев.

— Твое бескорыстие похвально. Мы уже видели, что денег ты не любишь. Ты беден, а нищета никого не украшает. Халиф Омар говорил: «Молитва бросает нас на полдороге, пост открывает все двери, милостыня вводит во дворец». Говори же, сколько.

— Двадцать.

Музаффар отсчитал двадцать кран. Тщательно запрятав в свои лохмотья деньги, теймуриец подполз к порогу и выглянул во двор. Убедившись, что никто не подслушивает, он скороговоркой сказал:

— Незаметно приходи в дом моей сестры, второй дом на хафской дороге. Там сестра моя живет. Ты теперь будешь теймуриец. Всем говори: «Я теймуриец! Я с ослом пришел на Немексор за солью». Я теймуриец, и ты теймуриец. Мы пришли за солью. Никому нет дела до нас. У теймурийца нет соли класть в пищу. Мы пришли с гор за солью… Понял?

Он выкатился из каморки комком грязной одежды.

Со все возрастающей тревогой дервиш поглядывал на печальную, пустынную белую равнину, белизна которой делалась еще белее от черных береговых скал. Далекое облачко пыли стояло на месте. Сулейман пошел в конюшню покормить своего Зульфикара.

Дервиш прикорнул в углу на циновке. Может быть, он задремал. До вечера еще много тревог.

И вдруг женский вопль заставил его вскочить. Все пугало его. Он вышел во двор, окаймленный короткими полуденными тенями. К нему кинулась Гульсун.

— Увозят, увозят! — кричала она, дергая себя за волосы и шлепая по обнаженной груди. — Мадам увозит доченьку, увозит.

Посреди двора стоял автомобиль. Под жгучим солнцем толпились люди. Слышался тонкий плач. Плакала девочка на руках той самой дамы, которая приезжала ночью в караван — сарай.

Статная, с серыми глазами и нежным румянцем во всю щеку, ни внешностью, ни одеждой она не походила на персиянку. Изумление мелькнуло в глазах дервиша. Поразительно — вчера он этого не заметил. В каморке тогда едва теплился светильник, а женщина держалась в тени. Он слышал ее голос, но лица толком не рассмотрел. Он к тому же был слишком человеком Востока, чтобы позволить себе проявлять интерес к чужой женщине, встреченной случайно на постоялом дворе в пустыне, когда меньше всего хочется привлекать внимание к себе. Да, он слышал ее голос, но ничего не заподозрил: она говорила на прозрачном и звонком фарси без признаков акцента.

Кто она? Англичанка? Немка? Какое ему дело… Вчера он вел себя опрометчиво. Сейчас он будет умнее. Он приниженно забормотал:

— Да буду я вашей жертвой, госпожа! Что вам до этого ребенка?