Теория нравственных чувств

Гордый человек, как и тщеславный человек, напротив, никогда не бывает доволен. Одного тревожат и приводят в негодование несправедливые, по его мнению, преимущества, приписываемые себе прочими людьми. Другой находится в постоянном страхе перед позором, который грозит ему, когда люди узнают, как малоосновательны его притязания. Человек, который действительные свои достоинства сопровождает непомерными притязаниями, даже если последние и опирались бы на блистательные дарования, на высокие добродетели, может обмануть толпу, рукоплескания которой мало интересуют его, но не обманет благоразумного человека, одобрение которого только и дорого, а уважение только и желательно для него. Он подозревает, что благоразумный человек видит его насквозь и презирает его притязания. К своему несчастью, он становится сначала завистливым и тайным, а затем злым и открытым врагом тех людей, дружба которых была бы для него истинным счастьем, то есть единственным счастьем, которым можно было бы пользоваться без всякого подозрения.

Хотя отвращение наше к тщеславным и к гордым людям нередко побуждает нас ставить их скорее ниже, чем выше, того, что они действительно заслуживают, тем не менее, если только они не оскорбляют нас какой-либо личной дерзостью, мы редко поступаем с ними дурно. Мы даже почти всегда стараемся ради собственного спокойствия приноравливаться к их безрассудным притязаниям. Что же касается людей, уважающих себя меньше, чем следует, то мы относимся к ним с такою же несправедливостью, какую они сами себе выказывают, и даже переходим за эти границы, если только мы не одарены большей разборчивостью и великодушием, чем прочие люди. Поэтому человек, уважающий себя менее, чем следует, не только несчастнее человека гордого или тщеславного, но с ним еще и обращаются хуже, чем с прочими людьми. Вследствие этого почти всегда выгоднее быть чрезмерно гордым, чем чрезмерно скромным; а в собственном нашем мнении о самих себе некоторое излишество кажется менее неприятным, чем недостаток самолюбия как для самого человека, так и для беспристрастного наблюдателя.

В отношении гордости, как и в отношении других страстей и привычек, степень страсти, более всего приемлемая для беспристрастного наблюдателя, доставляет наибольшее удовольствие и человеку, испытывающему страсть; излишество же или искажение ее тем менее неприятны для последнего, чем менее оскорбляют первого.

Заключение шестой части

Наше собственное благополучие побуждает нас к благоразумию; благополучие наших ближних побуждает нас к справедливости и человеколюбию; справедливость отстраняет нас от всего, что может повредить счастью наших ближних, а человеколюбие побуждает нас к тому, что может содействовать ему. Первая из этих трех добродетелей изначально внушена нам любовью к самим себе, а другие две – нашим расположением к добру независимо от чувств других людей, от того, какими могут или какими должны быть они при известных обстоятельствах. Внимание, обращенное на эти чувства, впоследствии укрепляет три добродетели и дает им должное направление. Среди людей, постоянно поступающих – на протяжении ли всей своей жизни или только части ее – благоразумно и человеколюбиво, нет ни одного человека, который бы в поведении своем не предпочел главным образом те чувства, которые он может внушить предполагаемому беспристрастному наблюдателю, тайному свидетелю и верховному судье, живущему в глубине нашего сердца. Если в течение дня мы нарушили предписываемые им правила, если мы перешли за границы умеренности и человеколюбия или же не исполнили того, что внушается ими; если мы нарушили интересы или счастье ближнего из-за страсти или по оплошности; если мы пренебрегли случаем оказать ему услугу, то внутренний судья потребует от нас вечером отчета во всех ошибках и промахах, а упреки нередко пробуждают в нас тайный стыд за нерадение о собственном счастье и за чрезмерное равнодушие к счастью ближних.

Хотя такие добродетели, как благоразумие, справедливость и великодушие, в равной степени могут быть вызваны в нас обоими противоположными принципами, но добродетели, основывающиеся на самообладании, почти всегда вызываются одним только принципом, а именно чувством приличия, вниманием к голосу воображаемого беспристрастного наблюдателя. Без сдержанности, налагаемой на нас этим принципом, каждая страсть слепо направлялась бы к своему предмету: гнев выражался бы со всем свойственным ему неистовством, страх – крайними своими проявлениями. Тщеславию же вовсе не было бы необходимости ограничивать свои непомерные и дерзкие притязания какими бы то ни было условиями времени или места, а сладострастию вовсе не для чего было бы обуздывать или прикрывать себя. Уважение к чувствам других людей, к тому, чем они должны или могут быть, есть единственный принцип, который почти во всех обстоятельствах сдерживает эти беспокойные и мятежные страсти и принуждает их принять такое направление и выражение, которые могут быть одобрены беспристрастным наблюдателем.