Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Почему на фруктах? Ну, а что ещё должны есть нимфы?!

Так я думал тогда. Думаю, мне простительно было так думать. Мне всё-таки только двенадцать лет тогда было.

Фреска мне понравилась. Пока мы с Мишей мыли руки, всё время разглядывали её.

Когда мы уже вытирались и собирались было уходить, я каким-то чудом разглядел под этим благолепием надпись. Сделать это было непросто. Выведенные чёрной краской печатные буквы были настолько мелкими, что разглядеть их смог бы далеко не каждый зритель.

Надпись гласила: «Послеполуденный отдых фавна. По С. Малларме».

«Бедный Малларме!» – подумал я, прочитав надпись.

Мы с Мишей вымыли руки, умылись, пошли вытираться. Прямо под мозаикой на жуткого вида медном крюке висели белые накрахмаленные полотенца из тонкой и гладкой хлопковой материи. Золотыми нитями на них вручную были вышиты бурбонские лилии и реакционные девизы. Украшавшие полотенца слоганы я отлично помню и сейчас: «Dieu le Roi!»; «Vae victis!»; «Fera potentia!».

«Fera potentia!» – девиз Тони Боженко. На русский язык его стоило бы перевести как «Дикая мощь!». Но у нас перевели как «Неограниченная власть!».

Когда-нибудь я ещё расскажу про этот девиз. Если успею, конечно.

Мы вышли из ванной.

Я хотел закрыть за нами дверь. Взялся за ручку, думал, что сейчас толкну дверь, и она закроется, – но тут обратил внимание на те сюжеты, что были неаккуратно вырезаны на толстых досках розового дерева.

Я пришёл в ужас.

Точнее, я сначала пришёл в ужас. Потом мне стало жутко неловко. Лишь за этим я подумал: «Боже мой, как я это всё не заметил раньше?!».

Да, я сильно удивился тогда, почему не разглядел чудовищной резьбы до этого.

На деревянной двери были вырезаны отвратительные твари, будто бы вылезшие из какого-то малобюджетного фильма ужасов годов восьмидесятых, черти, демоны, уродцы, срисованные напрямую с экспонатов петербургской Кунсткамеры.

Впрочем, самое страшное было не в этом. Изображённые резчиком мерзкие существа предавались чудовищному распутству.

Здесь были изображены все мыслимые и немыслимые виды половых извращений.

Особенно мне запомнилась такая сцена. Отвратительный, покрытый гнойными язвами чёрт испражняется прямо в рот какому-то одноглазому уроду с одной рукой и одной ногой. При этом и чёрт, и уродец предаются онанизму. У чёрта мужское достоинство было невелико, а вот у того урода оно было почти такого де размера, как и сам его обладатель.

Такие и похожие картины покрывали дверь всю поверхность двери.

Слегка изумившись, я решил ещё раз взглянуть на тыльную сторону двери, – ту, что выходила в ванную.

Посмотрел.

Там было то же самое. Тыльная сторона вся была изрезана подобными же картинками.

Резьба была грубой, по-настоящему варварской. Видно было, что делали это всё наспех и притом не слишком умелыми руками.

Казалось, всю это чудовищную панораму в жуткой спешке вырезал старательный, но при этом напрочь лишённый таланта психически больной дилетант. Напряжённо орудуя десятками острых как бритва стамесок, он тщетно пытался передать в этих уродливых образах нечто завораживающее. Он хотел вдохнуть в них жизнь, заставить их двигаться. Его целью было сделать их мышцы напряжёнными, движения – резкими или, наоборот, плавными, но обязательно живыми.

Ничего из этого у создателя не получилось.

Его нож кромсал дерево со всем возможным неистовством. Десятки закруглённых лезвий то зарывались в твёрдую древесину, то скользили по самой поверхности, лишь немного задевая кровавую толщу древесных волокон. Вырезаемые картины получались неживыми и механическими. Их движения были глубоко неестественны. Пропорции были искажены, перспективы нарушены.

Вырезаемые на древесине уроды становились ещё уродливее. Всё потому, что вырезал их урод.

Когда больной краснодеревщик закончил свою работу, – его подмастерья тщательно отшлифовали, а затем отполировали деревянную поверхность, покрыли её хорошим лаком, высушили и посадили на железные петли здесь, в тониной квартире.

Мы с Мишей прошли дальше.

Коридор в тониной квартире был недлинный, но примечательный.

Навощенный версальский паркет из грецкого ореха покрывали толстые и очень жёсткие ковры насыщенного алого цвета.

Обои из гладкого шёлка нежно переливались в тёплом свете электрических ламп. Полосы прикреплённой к стене матери образовывали удивительной красоты изображение: фантастические птицы поднимались над густыми зарослями диковинных цветов.

Такова была одно стена.

На другой была изображена сцена охоты на фазанов. Напряжённые в охотничьи костюмы девятнадцатого века, птицеловы с ружьями подкрадываются к спрятавшейся в траве птице. Птица была на первом плане, на втором – разные травы. Охотники были только на третьем плане. Из фигуры были выписаны искусно, но без особой точности. Они будто растворялись в сером осеннем небе, под которым совершалась охота.

Местами изображённые на обоях чудесные сцены прерывались. На стенах висели картины.

На той стене, где птицы поднимались в воздух, я разглядел нечто следующее.