Терапевт

Я у них на кухне, смотрю по сторонам. На не убранном после завтрака столе пластиковые и фарфоровые тарелки, чашки с носиком и кофейные чашки. Под магнитами на дверце холодильника уйма бумажек — кажется, холодильник вот-вот присядет под их тяжестью: планы на неделю, расписания занятий, списки покупок и памятки из детского сада о сборе вторсырья, о том, во что одевать ребенка в сад, и еще листовка с рекомендацией вести здоровый образ жизни и медитировать по двадцать минут ежедневно. Кое-где между бумажками попадаются фото. Десятилетней давности снимок Анники и Хеннинга, они тогда только познакомились. Она улыбается ему, обнимая его за плечи. Он смотрит в камеру, обвив рукой ее талию. Еще там фотографии мальчишек, по отдельности и всех вместе, детское фото нас с Анникой — мне на нем лет пять, ей около десяти — и фотография, на которой мы с Сигурдом и Тео, та самая, с апельсином. Как у меня на телефоне. Меня прошибает волна беспокойства. Снимок сделан в Линдеруде, мы катались там как-то в воскресенье на лыжах. Тому уж два года, с тех пор мы вместе на лыжах не ходили, но в тот день отлично отдохнули. Новая волна беспокойства. Но я знаю, что не стоит начинать волноваться раньше пяти часов: только к тому времени пройдет двадцать четыре часа с его исчезновения. И до этого он наверняка найдется. В полиции знают, что говорят.

В этот момент звонит Маргрете. От звонка я вздрагиваю — Сигурд? Звонит развеять этот кошмар, мол, всё в порядке и он дома; какая-то доля секунды, пока я отчаянно надеюсь, что всё разрешилось… Но нет.

— Сара, — потрескивает в трубке, — это Маргрете.

А то я сама не вижу! Но она всегда так разговаривает. Мне сразу представляются далекие времена, которых я не застала, но о которых читала в книгах или видела по телевизору: тогда разъезжали на спортивных автомобилях, носили шелковые шарфы, перманент и губную помаду, а перед ужином пили в библиотеке аперитив.

— Здравствуйте, — отвечаю я.

Ее воспитанность делает меня косноязычной, ее стиль — неуклюжей; таков наш модус взаимодействия.

— Я на Ханкё у подруги, уехала на выходные, — сообщает она мне. — Мы весь день возились в саду, я не услышала твоего звонка.

Как всегда, кажется, что Маргрете только и ждет, что я уцеплюсь за возможность рассказать ей о том, как прошел мой день; мои занятия должны оказаться похвальными. Она как бы ожидает, что все должны быть такими, как она, и не теряет надежды на это, или того хуже: не замечает, что это не так. Никак не может смириться с тем, что я такая неловкая.

А тут еще в комнату входит Анника: капельки пота на лбу, тащит на руках младшенького…

— Ну, не важно, — говорит Маргрете, поскольку я молчу. — Ты мне звонила; что ты хотела, милочка?

Она называет меня милочкой

. Больше меня никто так не зовет — ни отец, ни сестра, ни муж. Я откашливаюсь: надо прочистить голосовые связки, надо рассказать ей о случившемся.

— Да вот, хотела просто спросить, — говорю, снова прочищая горло: в нем так першит, будто оно из наждачной бумаги. — Вы с Сигурдом не разговаривали в последние дни?

На другом конце линии становится непривычно тихо.

— Разговаривала ли я с Сигурдом? — спрашивает Маргрете.

— Просто получается, — говорю я, — что он пропал или не то чтобы пропал, но как-то так… Он на выходные собирался на дачу с Томасом и другим своим другом, но не приехал туда. А еще…

Я больно прикусываю язык; знаю, что, конечно же, не надо бы выкладывать это другим, совсем не надо, но раз уж я начала, то пусть, и я продолжаю:

— А еще он позвонил мне и сказал, что он там, с ними, но его там не было. И мы тогда подумали, мы с Томасом, и там еще был Ян-Эрик… Ну, в общем, они втроем собирались на дачу, но не важно; главное, что он туда не приезжал, говорят они. А мне он сказал, что находится там.

— Что ты такое говоришь, Сара, — говорит Маргрете, и голос у нее теперь строгий такой, чуть ли не осуждающий; так звучит, должно быть, голос у высокоморальных матерей, которых дети пытаются впутать в свои мелкие козни.

Языку больно, во рту влажно и солоно; наверное, до крови прикусила.

— Он не приезжал на дачу, — говорю я. — И домой не вернулся.

На другом конце провода молчание. Я сижу тихо-тихо. И вокруг все тихо; слышно только, как возится ребенок на руках у Анники, но и они помалкивают. Просто невероятно, чтобы в этом доме стояла такая тишина; здесь обычно и собственные мысли-то не расслышишь. Но сейчас сестра стоит и совершенно откровенно слушает наш с Маргрете разговор; и я знаю, что теперь мне предстоит объясняться еще и с Анникой.

— А на работу ему ты звонила? — спрашивает Маргрете.

— Я ему на мобильный звонила, — говорю, — он им пользуется.

— А его коллегам ты не звонила?

— Нет.

— Так я и думала.

Маргрете выдыхает, быстро и энергично: вот она и решила мою проблему.

— Так позвони им, — говорит, — или съезди туда. Он наверняка на работе. Сигурд такой ответственный человек, работает без устали, да ты и сама знаешь…

— Да, — растерянно говорю я, — к тому же большинство пропавших сами находятся в течение двадцати четырех часов.