Терапевт

Но сначала я звоню пациентке, которой назначено на одиннадцать, и отменяю сеанс. Гюндерсен Далэ и его сотрудница, рыжая женщина лет под сорок, сидят тут же, в кабинете. Мне не нравится, что я как бы под наблюдением. Я никогда не любила разговаривать по телефону в присутствии других людей, кто бы это ни был, даже в присутствии Сигурда. Если мне нужно было сообщить что-то более пространное, чем чисто технические сведения, я всегда уходила в спальню. Все разговоры, имеющие отношение к пациентам, я вела из кабинета. Но когда я сказала полицейским, что мне нужно позвонить, они и ухом не повели, а я не в том положении, чтобы просить Гюндерсена о чем-либо; соответственно, они стоят и слушают.

— Сегодняшний сеанс я, к сожалению, вынуждена отменить, — говорю.

— А, да? — реагирует она.

Слышно, что вокруг нее шум и суета; наверное, она еще не ушла из школы. В ее голосе слышится облегчение. Меня это немного задевает. Оказывается, отменить сеанс гораздо проще, чем я думала…

Дав отбой, замечаю, что мне звонили с номера другого пациента и оставили сообщение на ответчике. Я сразу же прослушиваю его, набрав на ответчике код и прижав трубку к уху, чтобы было не слышно полицейским. Гюндерсен с интересом разглядывает картину, висящую над моим архивом; делает вид, что не слушает.

— «Привет, — раздается в автоответчике, — это Вера. Я… мне нужно с вами поговорить. Раньше пятницы, то есть. Очень нужно. Вы мне перезвоните? Хорошо? Пока».

Вот странно, думаю я, Вера раньше никогда не просила о дополнительных встречах. Должно быть, что-то случилось. Я пытаюсь почувствовать, занимает ли меня это, но снова ощущаю одну лишь затягивающую пустоту.

— Этот рисунок, — спрашивает Гюндерсен, — это такой тест, что ли? Типа вы спрашиваете: что тут изображено? И если человек видит, ну, скажем, свою мать, это значит… ну не знаю, что значит…

— Нет, — говорю я. — Это Кандинский.

— Я в искусстве не разбираюсь, — говорит Гюндерсен. — А вы, Фредли?

— И я, — говорит рыжая, вроде как сдерживая улыбку.

Фредли, думаю я, «тихое пристанище»; ну и фамильица для полицейской…

— Так что произошло? — спрашиваю я их.

— Всему свое время, — говорит Гюндерсен, отворачиваясь от моей картины. — Позвольте мы начнем сначала.

Отодвинув стул от моего письменного стола, он садится и кладет ногу на ногу, так что лодыжка одной покоится на колене другой; ноги широко раздвинуты, чувствует себя как дома.

Я мотаю на ус. Я задаю вопрос, а он говорит, мол, начнем не с этого. И еще я мотаю на ус, что он из тех, кто сам выбирает, где им сесть, и даже не на одно из двух удобных кресел — садитесь, пожалуйста; нет, он садится на стул, бесцеремонно выдвинув его из-под стола. Пусть мы в моем кабинете, но рулит беседой он. Не знаю, что это значит. Может, и ничего. Но я мотаю на ус.

— Расскажите, как вы провели пятницу, — говорит полицейский.

Я усаживаюсь в свое кресло слева; мне ничего не остается, как выбрать одно из двух рабочих кресел. Коллега Гюндерсена стоит, прислонившись к двери. Интересно, это по субординации не положено садиться младшему по званию?

— Ужасный был день, — говорю я.

— Подробнее, пожалуйста, — уточняет Гюндерсен.

— Ну, — отвечаю, — пропал Сигурд…

— Да нет, нет, — говорит он, — расскажите, как прошел день. С самого начала.

Вздохнув, я выглядываю в окно; во дворе стоят полицейские машины. А неделю назад был обычный мартовский понедельник… Гюндерсен молчит: он свое сказал и ждет, уверенный, что я заговорю.

— Я проснулась, когда Сигурд уходил, — начинаю я. — Не знаю, во сколько это было, я спала; должно быть, рано еще. Он поцеловал меня в лоб и сказал: «Я пошел; ты спи, спи». И я заснула. Когда проснулась, его уже не было дома.

Гюндерсен кивает. Фредли стоит, прислонившись к двери, и строчит в блокноте.

— Снова проснулась где-то в половине восьмого, — продолжаю я. — К девяти я ждала первого пациента.

— Ваши действия после того, как вы проснулись? — вклинивается Гюндерсен, и я понимаю: нужная ему информация заключается в деталях.

Внезапно ощущаю себя в шкуре Трюгве, зацикленного на общих местах и избегающего конкретики, и стараюсь подобрать более точные слова.

— Я приняла душ, оделась в спальне. Спустилась на кухню. Поела — уже не помню, что, — выпила кофе. Пришла сюда; первый пациент уже дожидался меня.

Гюндерсен одобрительно покашливает; кажется, в этом человеке прячется неплохой психоаналитик.

— Ну вот, потом я приняла еще одного пациента, а потом прервалась на обед.

Гюндерсен спрашивает:

— Погодите. Сколько времени вы провели с первым?

— Пятьдесят минут.

— То есть до без десяти десять?

— Ну да, примерно так.

— Примерно так?

— Да. Ну, минуту-две туда-сюда…

— Фамилия?

— Какая фамилия?

— Пациента?

Теперь мой черед кашлянуть.

— Это врачебная тайна.

На лице Фредли изумление: вскинутые брови и тому подобное. Она косится на Гюндерсена, как бы в ожидании: как он разрулит эту ситуацию. Не сводя с меня глаз, тот спокойно произносит:

— Мы из полиции. Речь об уголовном преступлении. Никаких тайн тут быть не может.