Тернистый путь к dolce vita

Капитан Лебядкин собрался, встал и вытянулся по стойке смирно.

Вождь с негодованием смотрел на него с портрета.

– Товарищ Сталин, – дрожащим голосом заговорил Лебядкин, обращаясь к старику, – товарищ Сталин, простите меня, вышло досадное недоразумение, вы оклеветаны. По отношению к клеветнику я приму самые строгие меры. Товарищ Сталин, простите, простите меня, – зарыдал Лебядкин и грохнулся на колени перед изумленным евреем. Его плечи судорожно вздрагивали, а по лицу текли крупные, как у лошади, слезы.

– Ну да ничего, я-таки привык, – зашамкал старик. – Помнится, в шестнадцатом году черносотенцы выбили мои собственные зубы, ой как плохо было, теперь вот и эти поломались.

Он начал было собирать осколки разбитой челюсти, но Лебядкин распластался на полу и сгреб все в свои большие ладони.

– Товарищ Сталин, я это исправлю, я найду вам лучшего протезиста, только не надо это… сыну…

Но он не договорил, рыдания сдавили ему горло…

Дежурный вывел старика из кабинета и отправил его на машине к лучшему стоматологу маленького сибирского городка Плутовецка.

В кабинете начальника НКВД Лебядкина раздался выстрел. Вбежавший в комнату дежурный увидел капитана, сидевшего в кресле с размозженным черепом, а на столе лежала записка: «Товарищ Сталин, я не виноват, я поддался на провокацию изменников родины и врагов народа».

А с портрета на эту картину, лукаво прищурив глаза, смотрел вождь.

***

Преподаватель похвалил Валерин рассказ, сказал, что он вполне пригоден для постановки небольшой, но завершенной по своему замыслу сцены, и даже дал почитать рукопись приятелю — преподавателю литературы.

– Так это же Чонкин Войновича.

– Того самого? — побелев от ужаса, прошептал преподаватель.

– Того самого.

При других обстоятельствах он поставил бы наглому студенту двойку за плагиат и порекомендовал не заигрываться с запрещенной литературой, но теперь, когда об этом знал третий, ситуация была щекотливой. А вдруг коллега сообщит «куда надо», и тогда его обвинят в укрывательстве, а то и в сопричастности к распространению антисоветчины.

Преподаватель не стал мудрствовать лукаво и отнес рукопись студента в районный отдел КГБ.

Вскоре Валерия вызвали. По иронии судьбы его допрашивал капитан.

– Где ты взял запрещенную литературу? – без обиняков начал тот.

– Какую литературу? – с искренним недоумением спросил Валера.

– Да, научили на свою голову, ведь ни одна мышца на лице не дрогнула, взгляд как у невинного теленка, – саркастически заметил капитан. – Ну да ничего, я таких быков обламывал, что ты и представить себе не можешь.

Чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, он схватил парня за ухо и скрутил его так, что в глазах у того потемнело и все вокруг поплыло. Боль была нестерпимая. Валерий потерялся в пространстве и ничего не соображал. При этом он совершенно не понимал, чего от него хотят.

– Ну что, вспомнил? — ласково, почти по-отечески, спросил капитан.

– Я правда не понимаю, о чем вы говорите, – расплакался Валера.

Здесь, в кабинете капитана КГБ, ему было страшно. Он знал, что отсюда невиновными не выходят, и раз его обвиняют в приобретении, хранении или чтении запрещенной литературы, значит, она уже лежит в его комнате. Только зачем, кому он помешал? О событиях в Чехословакии, вот уже несколько лет горячо обсуждаемых в студенческой среде, ни с кем не говорил, это его не волновало. Да если бы и волновало, он, как любил говорить старшина, умеет держать язык за зубами.

– Ты начинаешь меня злить. Это твое, это ты писал? – капитан сунул ему в лицо раскрытую тетрадь, и Валерий узнал свой почерк.

– Ну да, мое, это мой рассказ.