Терновый венец Екатерины Медичи

Возбужденная толпа, восторженно горланя, едва не затоптала семьдесят сенаторов, величественно выходивших из своих позолоченных гондол. В сумятице один дворянин ввязался в ссору с сыном одного из этих важных лиц за место поближе к французскому королю и убил его прямо на глазах отца. И это было не единственное убийство во время венецианских празднеств.

Венеция неудержимо манила Генриха в лабиринты своих каналов и улиц. Он больше не мог противиться своему желанию. Герцог Феррарский вызвался устроить королю тайный тет-а-тет.

Забыв о гостях, ожидавших его к ужину, король надел скромный черный костюм и по потайной лестнице спустился в гондолу, в которой ждал доверенный гондольер, и с наслаждением отдался ритму взмахов весел.

Это была одна из самых сказочных ночей в жизни Генриха.

Под звуки баркаролы, смеха и напевов, доносившихся с берега, гондола скользила по водной глади каналов; лунный свет, словно играя отблесками пламени факелов на стенах, при каждом повороте создавал новую декорацию, высвечивая то празднично украшенный дом, мост, то стрелы колоколен или Дворец дожей.

На следующий день зазвонили все колокола и ударила пушка, народ возгласил здравицу, а на площади Святого Марка в небо взмыли голуби – дож Мочениго приплыл приветствовать высокого гостя.

Король, не позволив дожу преклонить колен, обнял его, выслушал представление высокопоставленных сановников республики и на флагманской галере направился к Лидо. Там перед Триумфальной аркой, возведенной Сансовино и Палладио и расписанной Тинторетто, его ждал патриарх Тревизский.

Прием высокого гостя продолжался до вечера.

В конце приема все вышли полюбоваться городом. Толпа, увидев короля Франции, приветствовала его восторженными криками. Ни один монарх не знал более опьяняющего триумфа. Генрих, взволнованный и счастливый, протянул руки к возбужденной толпе. В эту минуту его мысли обратились к той, что своим каторжным трудом выковала ему корону, и он воскликнул:

– Почему здесь нет моей матери-королевы, чтобы и она могла получить свою долю воздаваемых мне почестей, которыми я обязан только ей!

В один из дней Генрих нанес визит Тициану, которому исполнилось девяносто семь лет, и позировал в мастерской Тинторетто.

Однажды утром дож, явившись под предлогом вручения ценной книги, неожиданно приступил к обсуждению серьезных вопросов. Республика раскаивалась, что, уничтожив турецкий флот в битве при Лепанто, заложила еще один камень в чудовищное здание испанской мощи. Венеции было бы желательно, чтобы Франция, вновь усилившись, умерила аппетиты Филиппа II. Дож отечески советовал королю восстановить спокойствие в государстве, проявив либерализм и великодушие.

Генрих ничего не обещал: прошлое, когда ему пришлось быть главой католической партии и все связанные с этим страсти, еще очень связывало его.

По случаю приближающегося отъезда высокого гостя огромную галерею Дворца дожей осветили огни праздника. На возвышении, покрытом ковром с геральдическими лилиями, установили трон, с высоты которого Генрих как глава празднества лицезрел вереницу избранных дам и девиц, удостоенных чести танцевать перед ним.

Все они были одеты в белые платья с воротниками, расшитыми драгоценностями.

Войдя в круг прелестниц, король вдохновенно танцевал с ними гальярду.

Тем не менее всем этим помпезным торжествам он предпочитал скромные прогулки по улочкам Венеции или среди лавок Риальто. Не умея противиться своим прихотям, он тратился на безделушки, покупал сразу на тысячу экю мускус, приобретал у ювелира Фуггера самые красивые жемчужины. И это в то время, когда французский посол дю Ферье отчаянно умолял всех банкиров Италии ссудить денег на дорогу для его повелителя.

Из Франции доносились тревожные вести. Призывы матери скорее вернуться нельзя было игнорировать бесконечно. Как ни печально, надо было покидать чудесный город. Дож Мочениго проводил его на гондоле до первого города на материке.

Король в последний раз полюбовался водами лагуны, потом, глубоко вздохнув, сел в карету…

Венецию он не забудет никогда. Ее сладчайший яд, просочившись в душу Генриха Валуа, выявил в нем личность, которая существовала и раньше, но развитие которой сдерживали привычки, воспитание и религиозные заповеди.

Генрих был воякой и любителем насилия только потому, что его окружение исповедовало именно такие ценности и ставило их выше всех остальных. В Венеции он встретил иное: сочетание набожности и утонченного распутства, предпочтение изысканным играм ума, твердые и в то же время хитроумные правила политики, постоянное желание украшать жизнь – и все это в дымке восточного фатализма и сладострастия. Молодой суверен попал в новый для него мир в тот момент, когда вышел из состояния своей польской депрессии и началось его духовное становление. Он устремился в этот новый мир с той горячностью, какая свойственна людям, пережившим подобный кризис.