Терра

– Да. На самом же деле она приходила, рыла яму, которую люди по вполне понятной причине считали братской могилой и ложилась в нее. Ее почти отовсюду гнали, кому нужна такая сумасшедшая дамочка? И те, кто обходился с ней так жестоко, за это платили. Вовсе не потому, что старушек нужно уважать. Она должна была успеть вытянуть из земли дурное, и не всегда у нее было время. Люди не доверяли ей, и это приносило им великое горе.

– Хорошая мораль какая.

– А были бы терпимее к сумасшедшим, может быть, у двух третей норвежского народа, унесенных чумой, все сложилось бы куда удачнее. Сварте Дауэн – иконический пример, символ эпохи. Но ты представляешь, сколько твоих братьев и сестер погибло по всей Европе, потому что люди полагали, будто те накликают беду? Как вообще выглядел тогда человек, роющий яму в здоровой пока еще деревне?

– Мрачновато.

– Не то слово, Борис. А знаешь, почему так вышло?

Тут я вскочил, я и забыл, чего у меня там, все прошло прям, так я разозлился.

– Нет уж! Даже не начинай!

– Не начинать чего?

Она вскинула голову, по-змеиному тонко улыбнулась.

– Ай, у тебя работа! Книжки читать! Старичков змеиных слушать! А у меня работа – умирать медленно! У меня работа – дохнуть! Терпеть – моя работа! Ты б сначала ликвидатором в Чернобыле побыла, например, или еще чего, а потом рот свой раскрывала!

Марисоль смотрела на меня спокойно, темные глаза – как древесина домовины.

– Никто не выбирает. Я тоже не выбирала.

– И все вертятся, кто как умеет. Я тоже верчусь.

– Это справедливо, Борис.

– Вот именно.

– Но иногда «справедливо» не означает «правильно».

– Пошла ты в жопу со своей софистикой.

Легко ей было роток-то свой разевать, говорить от лица истории, от тухлых тысяча трехсотых. А здесь, в начале двухтысячных, моя, моя, моя жизнь была.

– Сука ты, – сказал я уже беззлобно. – Ну, я хоть забыл, что ты голая.

Она засмеялась, по-ледяному так.

– А ты весь в отца.

– Прям наоборот.

– В том, что касается убеждений, конечно, наоборот. Но темперамент у тебя его.

– Неправда. Я добрый. Хороший я человек. Не урод совсем.

Марисоль потянулась к отцовской пачке «Мальборо». С толстой сигаретой она смотрелась странно и вычурно. Ой, я глядел на нее, а она как бы мимо меня. Жутковатая телка, как ей отец присовывал, до сих пор не понимаю. Марисоль закурила, глубоко затянулась и выпустила дым через нос.

– На самом деле я рада наконец-то познакомиться с тобой.

– Это он тебе сказал со мной поговорить?

– Это моя инициатива. Но, может быть, пригласил он меня именно поэтому. Не знаю. Твой отец сложный человек.

– Я получше тебя это знаю.

– Уверена, что так оно и есть.

Марисоль указательным пальцем подтянула к себе пепельницу.

– Ты, Борис, умный мальчик, правда?

– Неправда.

Странное дело, она все еще сидела передо мной голая, но теперь я как бы этого не видел. Она была пустая картинка.

– Я не призываю тебя принимать какое-либо решение. Просто подумай о том, что каждый из нас рождается с набором предзаданных характеристик. Моя бабушка, к примеру, родилась еврейкой. И поэтому ей пришлось лишиться всего в попытке выехать из нацистской Германии. Она тоже думала, что у нее есть выбор. Говорила на немецком языке, читала немецкие книги и дружила с немецкими девушками.

– Ты это на что намекаешь?

– Я не намекаю, хотя безусловно хочу, чтобы ты провел аналогию. Скрытого послания тут нет. Ты родился крысенком. Ты не змееныш, не щенок, не лисенок, не медвежонок. И кем бы ты ни притворялся долгое-долгое время, правда от этого не изменится. Ты не человек. Ты не можешь прожить человеческую жизнь. Даже если тебе этого очень хочется. Даже если ты сделаешь все для этого. И даже если ты на самом деле этого заслуживаешь. Таковы правила игры, их придумала не я, поэтому не надо злиться.

Я и не знал, что ей сказать. Она меня обидела, в самое сердце куда-то мне ткнула. Но я ж хотел быть как люди, хотел по-людски жить, и я думал, что это просто, а она мне в этом вот так отказывала.

Где-то там, в отдаленной части души моей, я думал, что могу просто быть тем, кем хочу. Как Эдит и как Мэрвин. Но на самом-то деле все это были паллиативы, полумеры то бишь, все это были глупости, проблема никак не решалась, из этого уравнения не было выхода в какой-нибудь приемлемый ответ.

Думал – свобода, безграничные мои возможности, а оказалось – родился, и уже приговор тебе.

Марисоль молчала, ждала, чего я такого скажу. И я сказал:

– Я провел аналогию и все понял: ты не считаешь евреев людьми. Так ты и сказала: можно сколько угодно притворяться человеком.

И прежде, чем она что-либо сказала, я ушел. Даже выражение ее лица рассмотреть не успел. И к лучшему оно – своей победы я бы не увидел точно.

Прошел я, значит, мимо спящего отца, все ждал, окликнет меня Марисоль или нет.

Не окликнула. В комнате я повалился на кровать совсем без сил и мгновенно уснул. Снились мне какие-то ужасные, печальные вещи, но, проснувшись, я не вспомнил какие.

Когда я вышел на кухню снова, отец сидел там один. Кофе пил.

– Не знал, что у тебя баба есть.

– А. Ну да.