Терра

Мне не было страшно умереть, я не понимал, что борюсь со смертью. В бреду меня занимали странные вещи, реальность отступила.

Иногда, правда, приходила мама. Клала мне холодную, мокрую руку на лоб, и я засыпал совсем, без снов. Она пела мне песенки, и про волчка, и про соловья с Дунаем, и про все на свете. Она любила меня, я тем и был жив, на том и засыпал, убаюканный ее голосом.

Очнулся я на девятый день. Вот девятый день уже помню. Я тогда открыл глаза, свет сразу стал яркий-яркий, мне так показалось, хотя еще даже не рассвело окончательно. За окном было синевато и туманно, но даже эти пастельные тона казались мне невероятно интенсивными. Ничего терпеть не мог.

Я пару минут не понимал, где я, комната была незнакомой, странной. Потом осознал, что я не в Снежногорске, а в Лос-Анджелесе. Медленно, по кусочкам, как разбитую чашку, я собирал то, что со мной было с того момента, как я покинул Снежногорск.

Воспоминания не сгорели, садились легко и привычно, как старая, заношенная одежда. Соображал я быстро, но требовалась перезагрузка системы. Я лежал, шевеля только кончиками пальцев, вытягивая нити событий, которые со мной произошли. Потом меня разобрал приступ такого кашля, от которого меня чуть не стошнило.

– Папа, – позвал я в отчаянии.

Я и не думал, что он здесь, со мной. А он притащил матрас, такой в зацепках, и лежал на полу рядом с моей кроватью. Заворочался отец, приподнялся.

– Папа, – повторил я хриплым от кашля, дурным голосом.

Он мне дал воды напиться, и я увидел, что вокруг столько коробок с лекарствами, какие-то шприцы и ампулы. Пепельница была полна бычков – в курении отец себе не отказывал. Вода оказалась холодной и напомнила мне о той речке, по которой плыли мы с ежиком. Я весь задрожал – непроизвольно, неизвестно отчего, поставил на пол стакан.

Отец все смотрел на меня странным, незнакомым мне взглядом. Потом сказал:

– Боречка!

Он стал целовать мне голову: виски, лоб, макушку, так обнимал, как, может, в аэропорту, когда я был совсем еще маленький, десять лет назад.

– Боречка, я думал, ты не очнешься, думал, всё, думал, пиздец тебе уже, господи, я так…

Он не сказал «испугался», просто не смог это из себя выдавить, вместо этого снова поцеловал меня в висок, от него еще сильнее обычного несло перегаром.

– Но я понял, сразу понял, что это уже ты. Ты иногда привставал, но звал всегда маму. Ты никогда меня не звал. А тут слышу – «папа».

Сил у меня толком не было, и я провел в сидячем положении совсем недолгое время. Рухнул обратно, как утонул, тут же все пеленой заволокло, но этот хорошо знакомый туман быстро отступил.

– Я хочу есть.

Ой, на кухне тогда стоял целый ящик этих уорхоловских супов. Ну, не уорхоловских, конечно. Красно-белые супчики «Кэмпбелл», я их тогда на всю жизнь вперед объелся. Там все просто: открываешь эпическую эту банку (хотя они не такие минималистичные уже были, как у Уорхола, с картинками даже, но все-таки узнаваемые), хреначишь жижу в кастрюлю, водой заливаешь, ну и доводишь до кипения.

Короче, отец мне с кухни кричал.

– Чего хочешь? Есть томатный суп, есть лапша с курицей, грибной, есть э-э-э, с бычьими хвостами, что ли, жидкий холодец, наверное, есть…

– Томатный! – крикнул я, не дожидаясь, пока он перечислит все.

Думать мне не хотелось, я просто последовал за первым словом, и оно привело меня к горячему, островатому супу – томатный сок да бульон из коровки, и лишнего-то ничего нет. Идеально было, я ничего вкуснее не ел, аж слезы на глаза навернулись. Пил я суп прямо из чашки, а отец смотрел, как жадно я его хлебаю.

– Осторожнее. Обожжешься.

– Да не, – сказал я, и тут же обжегся.

Ой, ну это было такое ничто по сравнению с болью от кашля, я и не заметил почти.

Поел я и чуточку окреп, повернулся к нему.

– А сколько я так лежал?

– Девять дней.

– Так сильно болел?

Раньше простуда у меня не держалась дольше трех суток, я привык к тому, что иммунитет у меня железный. Меня такой ужас накрыл. Первый ужас от несовершенства своего тела, от его предательства.

– Так болел, – сказал он. – Я тоже в первый раз сильно заболел.

Он умолчал, но я видел, отец хочет добавить: «но не так надолго» или «но не так страшно». Как знать.

– Я тебя тем колол и этим. Ничего не помогало.

Ну какие антибиотики там? Верные еще не изобрели. Вот вылезет дрянь, эпидемия значит, тогда люди вакцину придумают, лекарство, а от того, что еще в мир не пришло, а только во мне заперто, у существующих таблеток толку нет.

Болезнь, которую я подхватил, не подцепит от меня ни один человек. Она исчезла с карты, она умерла, как оспа, во мне умерла. Я – саркофаг для эпидемий, ни заразить никого, ни вылечиться до конца (кашляю я с того времени всю жизнь). С этой точки зрения оно, конечно, смешно слушать про наших братишек и сестричек да про чуму.

Отец все смотрел на меня с искренним, обнаженным отчаянием.

– Я думал хоть симптомы снять. Хотя бы симптомы. Как у бешенства. Лечение симптоматическое.

Он хрипло засмеялся.