Территория Бога. Пролом

В романе Ромена Гари «Воздушные змеи» есть рассказ о том, как польский аристократ перед фашистской оккупацией покидает свое французское поместье. Он — картежник, кутила, мот — продает семейные драгоценности, чтобы расплатиться с прислугой. В современной России прислуги, к сожалению, хватает — проблема с аристократами.

И вот на следующий, третий день пребывания залетных произошло нечто необычное. Причиной стал бывший полковник. Это он подвел Диму Холерченко к дому инспекторов и встал сбоку от собутыльника в роли безоружного конвоира.

— Извините меня за вчерашнее поведение, — с улыбочкой произнес Дима. — Я, понятно, здорово перепил. А мусор мы убрали: сделали ямку и аккуратно все закопали.

«А могли бы закопать вас», — прочитал Василий на безмятежном лице бизнесмена, на лице невинного младенца, попавшего под микроскоп беспощадного Господа Бога.

Но это был единственный конфликт между инспекторами и залетными — ни Маркса, ни Ленина, никакой классовой борьбы. Конечно, Василий Зеленин, будь его воля, пригласил бы сюда других людей, например слепого Бориса Чупахина с Валаама…

Светлана и Василий могли познакомиться только там. На острове Валааме. Где знаменитый монастырь и уникальный микроклимат. Куда съезжались художники, реставраторы, сектанты всех мастей и, конечно, йоги — как без них. Остров предполагал некоторую обособленность от остальной советской жизни, что подчеркивалось особой манерой общения, высоким петербургским стилем.

Потом Светлана и Василий уехали на хутор, к бабушке Зеленина. Гаевская устала от общения с людьми — сказались пять лет работы экскурсоводом на Валааме. А муж вообще среди кур и поросят чувствовал себя человеком — любил животных. И безбрежный удел уединения. Он мечтал стать смотрителем маяка.

В тот год они покинули хутор бабушки и отправились на берега Байкала, в знаменитый соболиный заповедник — Баргузинский. Жили на дальнем кордоне, собирали лекарственные травы.

Потом перевелись в Казахстан, на Маркаколь, что рядом с китайской границей. Светлана любила вспоминать: прохладные горы высотой три километра, лиственницы — втроем не обхватить, альпийские луга — трава до плеч, у подножий — невысыхающая роса, дороги-серпантины. В юртах местных жителей порядок, чистота, ковры. Летом друг к другу в гости как понаедут — все верхом! Молодые казашки джигитуют — только черные волосы летят по ветру. А хозяйка весь день от громадного казана с мясом не отходит, готовит на всех, успевая за детьми и за скотом присмотреть. За столом человек двадцать сидит, а эта женщина каждому успеет чай с молоком подать прежде, чем гость попросит добавить.

«Может быть, Идрисов презирал все остальные нации, кроме тюркских?» — размышлял я. «Нет, нет и нет, — позднее ответил мне Василий в одном из писем, — ему доставляло удовольствие глумиться над бедными любой национальности, и своей тоже…»

Василий тоже вспоминал осень в той Маркакольской котловине, что на самом юге Алтая, где работал егерем в заповеднике, который в Казахстане называли «кунаевским охотугодьем». Может, для того и создавался заповедник, чтобы баю удобней было убивать? У первого секретаря ЦК КПСС республики там стоял специальный катер. Потому что в заповеднике, занимавшемся охраной водоплавающих птиц, Кунаев охотился на уток. На Маркаколе, большом заболоченном озере, водились фламинго. В заповеднике встречались черный аист, скопа, беркут.

И чего вспомнилась та маркакольская осень? Да, маралы и снежные барсы…

Первого секретаря в народе называли Царем Зверей. Имелась в виду самовластительная страсть коммуниста к убийству диких животных. А получалось, зверями были подданные — жители Казахстана. Если он царь. Сами казахи признавались.

Вообще, удивительно, в голых степях трудно было скрыть, кто есть кто: все знали, что партийные секретари и директора были сыновьями или внуками дореволюционных баев.

О том, что в России творилось то же самое, Василий узнал позднее. То же самое — всегда и везде, во все времена и цивилизации, на всех континентах и материках. В хозяева всегда прорывается определенная порода людей, обладающих неуемной энергией, жадностью и жестокостью. Опричники и нукеры выходили в офицеры спецслужб. Председателями колхозов сидели казахские баи. Так было и так будет в грядущих веках. Судьба икры, отходы производства, издержки перестроек и революций никого не волновали и не волнуют. Икра должна гибнуть миллионными тиражами. Таковы правила игры.

Жизнь — это достархан, это скатерть, точнее, кошма на празднике мироздания, празднике, который обозначается коротким казахским словом «туй» — торжественное застолье в большом саду. Бай кушает, а рабы подают жирный плов из казана, в котором сверху на рис положено четыре очищенных яблока — для аромата. Василий вспомнил Сергея Маркова: «Не грусти, творец поэм, нет предела для мечты. За твое здоровье ем яблоко Алма-Аты!» Да, для того и создавались заповедники…