Территория войны

Дальше уже невозможно было расслышать, – не только зал гудел как рассерженный улей, но и сосед мой Серега вскочил и заорал над ухом:

– Я еще в списке, я! Моя очередь выступать! Слышь, Глотов, не мухлюй, всех будем слушать! – Он начал протискиваться по ряду, отдавив мне по пути ноги и продолжая выкрикивать: – Мне теперь говорить, я записывался!

Серега взлетел на сцену к столу президиума и сначала кричал им что-то, каждому в лицо, размахивая руками, пока, наконец, председатель Глотов сам не замахал на него. Включили микрофон, и Серега подскочил к трибуне. Охрана подтянулась к краям сцены, заблокировав лесенку и поглядывая на президиум, ожидая команд.

– Ребята, братцы!.. Эй, акционеры хреновы! Нас же дурят, вы что, не понимаете?! Да никому не нужны ваши голоса, мандатами своими можете подтереться. Мы же сами в мае месяце свой завод отдали, вот этим, за столом которые. Весь завод, с трубой, со всеми делами. У них теперь контрольные пакеты. Эх, сказал бы я вам, что мы тогда наделали с этими новыми акциями, да в микрофон неудобно. Вы теперь своими мандатами хоть за Ленина-Сталина голосуйте – им это по барабану. У них все схвачено: закрытая подписка у них же была, они себе еще акций по мешку на каждого напечатали, по копейке за штуку. Теперь этот завод их личный, одурачили вас, идиотов... – Микрофон с щелчком вырубили, и на мгновение Серегин голос потонул в гуле. Но зал быстро среагировал, утих, прислушиваясь, а Серегу это только раззадорило – он теперь резал зал, перемежая угрозы и оскорбления матерными словечками, и народ одобрительно хлопал и хохотал над этим представлением.

– Сами отдали, на тарелочке поднесли, развесили уши – защита от захвата, от рейдера... Вот вам и защита! Теперь могут хоть рейдеру, хоть кому: землица под заводом – золотая! Московская! Сообразили, нет? А скажите, где протокол того собрания, когда нас дурачили? Где? Не дают и поглядеть! Липа там все! Так слушайте сюда, дурачки! Не их теперь надо слушать, а в прокуратуру с заявлением, или где там эти аферы с акциями рассматривают. Поняли? Теперь, значит, так, слухайте! Собираемся сразу у проходной, пишем заявление, найдем своего юриста, а не Гену, эту шавку продажную.... Слышь, Глотов, коммуняка вшивый, ты в парткоме двадцать лет сидел, нас дурил; теперь в капиталисты заделался – и опять за старое? Во тебе! Сядешь за решетку с Софроновым за компанию, со всей шайкой...

Я не заметил, кто подал охранникам команду, но те, одновременно с обеих сторон, сошлись к трибуне и выдернули Серегу из ее фанерного чрева. Он скрылся за могучими плечами в черной форме, и широкий черный комок отплыл за дверь. Зал бушевал, но как-то весело, забавляясь, и председатель опять загремел графином.

Наконец ему удалось успокоить зал и объявить о начале голосования по вопросу о продаже активов завода. Появился фанерный ящичек, под цвет кумачовой скатерти на столе, и счетная комиссия засуетилась вокруг регистратора – улыбчивой и какой-то очень домашней дамы. Ясно, что будет дальше и каким окажется результат, я видел это на таких собраниях множество раз. Но сейчас я здесь не в качестве эксперта по корпоративным конфликтам, а посторонний человек в поиске пропавшей девчонки, и дальнейшее меня не касалось. Я попрощался с притихшими и встревоженными спутницами Сереги и протиснулся к выходу.

6. Клуб «Дубль»

Когда в субботу я нашел среди новостроек клуб «Дубль», был уже одиннадцатый час. Через приоткрытые окна громыхал оркестр, и его заводной ритм сразу приподнял мне настроение. Хороший блюзовый драйв, четкий, ладный, – эти ребята знали свое дело. Я подкатил на стоянку клуба и заглушил мотор. В цветных сполохах клубных огней на парковке играли лаком знакомые два мотоцикла и спортивный «Мустанг».

В субботний вечер клуб был полон. Между столиками отплясывала нетрезвая публика, в баре у эстрады отбивали ритм в ладоши. Я заметил свободное место у стойки, прошел и сел вполоборота к эстраде.

Квинтет работал на совесть – одну за другой, без отдыха, выдавал блюзовую классику. Не первый, похоже, час, и даже не в первом кабаке за этот вечер. Взмокшие майки, усталые улыбающиеся лица, но никакой дешевой работы на публику. Басист глухим, пробирающим до кишок басом шагал по гармонии. Клавишник вел на синтезаторе. Солировали тенор-сакс и тромбонист. У второго лежала еще рядом труба, но сил или, вернее, губ на нее уже не хватало. Губы деревенеют у активного джазового трубача через час, и ничем их уже не заставить выдавать нужные ноты. Все это я знал по себе и по своим губам: в юности сам играл в таком же блюз-банде, на такой же трубе. Давно это было, но интерес и некоторая сноровка остаются.