Читаем Тетрадь первая полностью

Тетрадь первая

Марина Ивановна Цветаева , Марина Цветаева

Она: раскрытые глаза, ожидание, <пропуск одного-двух слов> он хочет сказать, подымает глаза — остолбеневает — она от взгляда — потупляется, он сказал, она ничего не слышала.

Линия движения: при виде его она встает с колен, он преклоняется. — Встреча глаз. — Она — ниц, он — уже вестник — встает.

* * *

Я не сновидящий, у меня зоркий сон. Я глазами вгрызаюсь, не в меня вплывает. И сны так вижу — со всеми пятью чувствами (NB! в жизни у меня — одно, мои чувства во сне прозревают, в жизни они все, кроме слуха, бесконечно-притуплены, как сквозь вату, целую гору ваты. Так, могу долго держать горящий уголь, а держа бисеринку — ничего не чувствую, и запах чувствую только страшно-сильный, непереносимый для других, — точно ноздри заткнуты. О глазах говорить нечего — сплошной туман и сияние всех близоруких: звездные туманности на Смоленском рынке, напр. Вкус? Никогда его не проверяла, тоже, наверное, третьесортный. Впрочем то же что с руками — не обжигаюсь: пью и ем огонь. (Нёбо — вторые руки.)

Но слух, слух, слух. Слух не прощающий ничего. Слух благодаря которому я так исступленно страдала раньше чем в детстве: в младенчестве: когда немка-бонна Августа Ивановна что-то высасывала из зубов, и позже — когда в Лозанне старшие ученицы — Magda и Martha — что-то напевали, в два голоса, жирно и жаворочно-поднебесно. О, сжатые кулаки в ответ на смех. И полная беспомощность, ибо — кто поймет?)

* * *

Как другие продают на рынке — так я вижу сон.

* * *

Изобразительные искусства и слово.

Изобразительные искусства грубы, точно берут за шиворот: гляди, вот я. Очевидность. Наглядность. Crier sa beauté sur les toits [38]. Никто не может сказать, что картины нет — раз ее видел. Кроме того, даже если человек картины не понял, то всё-таки видел — цветные пятна. Т. е. глаз его удовлетворен, ибо глазу большего не нужно, большее нужно — разуму.

А стихи? Восемь буквенных строчек. А Музыка? Пришпиленные блохи нот. Никакой красоты, никакого подкупа. Меня нужно понять — либо меня нет. Отсюда и <пропуск одного слова> беззащитность слова. И поэта.

* * *

Отрывок письма к Чаброву. [39]

Алексей Александрович! Вечером мне уже недостает Вас, моему волнению — Вашего. Душа с двух раз — привыкла. Сейчас мне никто не нужен, все лишние. Моя пустыня заселена: кони, крылья. Но Вы сам — из них. В Вас ровно столько человеческого, сколько мне сейчас нужно: меньше было бы скудно, больше — трудно. Когда я с Вами, я — впервые за три года — не делаюсь Вами, не расстаюсь с собой. Я, с Вами — одна в комнате, думаю вслух (как часто это делаю в жизни). (А! поймала себя: «в жизни» — стало быть это не в жизни? — Проверяю себя. — Не в жизни.) Думаю вслух, а о Вас — не думаю.

При моей 1) учтивости 2) хищности (а другого заполучаешь только им же. Я — по крайней мере. Наталья Гончарова, напр., Пушкина — собой. Как Лиля Брик — Маяковского. Собой, т. е. пустотой (красотой)) — итак: при моей учтивости и хищности это думанье вслух — всецело от Вас. При всем желании не могу сосредоточиться на Вас, п. ч. «на Вас» это уже — другой, а здесь, — ни меня ни Вас: одно: — что? (М. б. это и есть дружба? П. ч. любовь определенно два, двое — которые друг в друга ломятся и друг о друга расшибаются: рог о рог и лоб о лоб.)

Если двое, сговорившись идти направо, захотят обмануть друг друга, они оба повернут налево — и опять совпадут. (Мы.)

Отношение которое может изумительно изощриться. У нас с Вами, кажется, одно мастерство.

* * *

(Письма к С. M. В., это — к Чаброву и т. д. и т. д. — чувство, что в <фраза не окончена>

* * *

(Моя старая пятнистая советская тетрадь, из к<отор>ой переписываю, греется на солнце как старая черепаха или ящерица. И я рада за нее — как за старую черепаху или ящерицу.

— 10-го июля 1932 г.)