The Book-Makers

Но, несмотря на цепи, Первое фолио Уайлдгуза вскоре оказывается в пути. Бодлиан, похоже, не приобрел копию Второго фолио в 1632 году - неясно, почему, - но когда появилось Третье фолио (1663/4), Первое фолио Уайлдгуза сразу же сочли ненужным. Библиотекарь Бодлиана Томас Локки, вероятно, продает его оксфордскому книготорговцу Ричарду Дэвису в 1664 году за 24 фунта стерлингов, что в счетах Бодлиана за тот год со стильной недосказанностью описывается как "Лишние книги библиотеки". Локки, как правило, подвергается критике за дешевую продажу того, что впоследствии станет (но, конечно, не было тогда) самой ценной книгой в мире: громкий лязг его решения звучит немного похоже на то, как поэт-лауреат Роберт Саути писал Шарлотте Бронте в 1837 году ("Литература не может быть делом жизни женщины: и не должна быть") или Дик Роу в 1962 году ("Человек, который отказался от "Битлз"). И это правда, что современный оксфордский антиквар Энтони Вуд назвал Локки "не совсем подходящим для этой должности". Но Вуд был неприятным сплетником, а продажа Локки на самом деле соответствовала отношению Бодлиана к старым изданиям как к вещам, которые должны быть заменены новыми изданиями, и это отношение сохранялось вплоть до середины двадцатого века. Другие люди в XVII веке думали так же. Пэпис купил экземпляр Третьего фолио 7 июля 1664 года, возвращаясь домой с Новой биржи на Стрэнде, вместе с юридической книгой и греко-латинским словарем. В то утро он пребывал в нехарактерно ипохондрическом настроении ("день выдался прохладный, я боялся простудиться, что меня беспокоит, и это самая большая боль в мире, когда я думаю о своем плохом самочувствии"), так что, возможно, он купил книги в утешительном духе. Но когда в 1685 году было опубликовано Четвертое фолио, Пэпис - как и Локки - похоже, оставил себе это издание, а предыдущие продал. Четвертое фолио до сих пор хранится в библиотеке Пэписа в колледже Магдалины в Кембридже: это комната с полками, книгами и мебелью, сохранившаяся, как волшебный кусочек прошлого, именно такой, какой ее знал Пэпис.

Более важным, чем скандальная продажа Первого фолио, является контрнарратив: ранняя институционализация Шекспира как автора, достойного изучения, в Бодлиане. Один из способов отреагировать на список книг, переплетенных Уайлдгузом, - это отметить, что Шекспир, провинциальный драматург, который никогда не учился в университете и писал образную литературу на английском языке в то время, когда это было почти приемлемым занятием, стоит рядом с фолиантами, посвященными благочестию и аристотелевской философии, написанными на латыни. Важно подчеркнуть, что это серьезный культурный сдвиг. Если написание сценических пьес на английском языке считалось занятием сомнительной легитимности, то печатать эти пьесы было еще менее престижно. Бен Джонсон подвергся яростным насмешкам за свои печатные "Работы" 1616 года: "Скажи мне, Бен, где скрывается тайна", - каверкал один современный эпиграммист, - "То, что другие называют пьесой, ты называешь работой". А в январе 1612 года сэр Томас Бодли, основатель Бодлея за десять лет до этого, написал Томасу Джеймсу, первому хранителю библиотеки, объясняя, почему он считает правильным запретить в библиотеке пьесы и другие связанные с ними книги:

Я не вижу никаких оснований для изменения моего мнения, чтобы исключить такие книги, как альманахи, пьесы и бесконечное число книг, которые печатаются ежедневно, очень недостойных материй и обращения... Может быть, некоторые пьесы и достойны хранения: но едва ли одна из сорока... Если бы опять-таки можно было извлечь какую-то небольшую выгоду (которая, видит Бог, очень невелика) из некоторых наших пьес, то польза от этого была бы ничуть не меньше, чем вред, который скандал принесет библиотеке, когда станет известно, что мы набили ее багажом книг.

Библиотека, набитая багажными книгами (буквально - движимыми книгами, но в данном случае имеется в виду хлам или мусор), конечно, звучит не очень хорошо, и, учитывая то, что случилось с Первым фолио Уилдгуса, поразительно, что репутационный ущерб, которого опасается Бодли, связан не с тем, что он отпускает книги, а с тем, что он их впускает. Неужели он действительно считал, что только одна из сорока пьес достойна сохранения?