The X-files. Секретные материалы. Никому не доверяй (сборник)

– Знаешь, Скалли, когда я оказался в роли добычи, а не охотника, я увидел мир в ином свете.

– И в каком же? – спросила я терпеливо. В предыдущие пару раз он описывал ужасное одиночество в поисках своего пути в совершенно неузнаваемом мире. Но сегодня он меня удивил: вместо погружения в пучины отчаяния повернул голову, прищурясь, внимательно рассмотрел меня и сказал:

– Минуточку… – А потом широко распахнул глаза. – Ничего себе! У тебя всегда были такие рыжие волосы?

– Ну… да.

– Поразительно, – ответил он. – Совершенно поразительно.

Я хотела поблагодарить его за комплимент, но он уже отвернулся и с тем же восторгом смотрел на капли конденсата на кувшине со льдом и на лучи солнечного света, падавшие из окна.

– Все вокруг выглядит так ново. Должно быть, это остаточный эффект от наркотиков Элмана. Ну, хоть в чем-то я остался в плюсе, да?

Прежде чем ответить, я подумала о том, что привело меня к нему. Да, я подозревала, что он может скрываться в пещере, но у меня не было никаких разумных оснований думать, что Малдер там. Прислушалась ли я к своему подсознанию или получила информацию извне? Может быть, если паранормальные явления существуют, то моя неспособность сказать «Я не знаю», когда я могла бы, останется на моей совести. Но ведь этот грех свойственен и Малдеру, правда?

Там монстр!

Там нет монстра!

А что до Уриила, то я решила ничего не решать.

В конце концов, я Старбак, ведущий корабль тем курсом, который выбирает безумный Ахав Малдера. Я Старбак. Корабль должен уцелеть, или все пропало.

И я постаралась увидеть в этой скучной больничной палате то, что увидел в ней Малдер, и сказала:

– Да, точно – тут ты остался в плюсе.

Non gratum anus rodentum[1]

Брайан Кин

Вашингтон, округ Колумбия. 23 июня 1994 года, 21:46

Уже погас верхний свет в коридорах и вышли на ночную вахту уборщики, когда заместитель директора Уолтер Скиннер решил, что пора отложить дела в сторону и отправиться на пробежку. Он и раньше любил проводить свободное время, занимаясь боксом и бегом, но в последнее время пробежки стали чем-то большим – он словно пытался сбежать от самого себя. Размеренное движение успокаивало и приводило мысли в порядок, которого сейчас так не хватало в жизни. С нынешними проблемами дома и на работе несколько минут спокойствия были ему просто необходимы.

Он взглянул на рабочий стол. Слева стояла их свадебная фотография с Шерон, шестнадцатилетней давности, справа – пепельница, полная окурков. От одного взгляда, что на фото, что на пепельницу, Скиннеру становилось тошно. Несмотря на то что для своего возраста он был в хорошей физической форме и легко проходил обязательные ежегодные медосмотры, Скиннер уже знал, что обнаружил бы у него врач – язву. И, конечно, назвал бы причины: бактериальная инфекция, стресс, неправильное питание, курение (точно не его случай), алкоголь (а с этим не поспоришь) и далее по списку. Но две главные причины Скиннер знал и сам. Он смотрел на них прямо сейчас.

После возвращения из Вьетнама Скиннер ценил каждый прожитый день. Война, а затем и работа в Бюро научили его, что все может измениться в любой момент. Не важно, насколько ты уверен в себе или считаешь, что подготовился к чему угодно. Все могло – и менялось – мгновенно. В одной песне пелось: «хоть изменения непостоянны, но они случаются постоянно», и в этом была своя правда. Скиннер старался проживать каждую минуту осознанно. Пытался радоваться любому хорошему мгновению, будь то просто объятие жены или нечто сложное вроде помощи в уничтожении преступной группировки, распространяющей детское порно. Он ценил такие моменты и находил в них опору в тяжелые периоды.

Однако в последнее время, похоже, все шло из рук вон плохо.

Его брак рушился. Оглядываясь назад, Скиннер мог бы сказать, что плохие дни начались уже очень давно. Сейчас он чувствовал, что уже ничего не исправить и судьба не подарит ни отсрочки, ни второго шанса. После шестнадцати лет брака у них снова разные банковские счета, разные друзья и разные жизни. Когда они с Шерон оказывались дома в одно время, что случалось теперь не часто, они чувствовали себя чужими. Их разговоры стали редкими, предельно вежливыми и банальными, хотя в первые годы они могли часами разговаривать обо всем на свете. Скиннер не мог припомнить, когда они в последний раз прикасались друг к другу и искренне говорили «Я люблю тебя», а не отзывались механически, словно отвечая «Будьте здоровы» на чей-нибудь чих.