Тяготению вопреки

Кендрик вгляделся, заметил маленькую металлическую платформу, крошечные аппаратики. Вся конструкция передвигалась на шести зловещего вида суставчатых ногах. Гладкая металлорганическая поверхность, выращенная в молекулярно-технологической ванне. На миниатюрных, идеально подогнанных шестернях и суставах машинка скользнула вслед за Кендриком, вышедшим обратно в коридор.

Он снова остановился у лестничного колодца, глядя с некоторой смутной тревогой, как механическое насекомое вылезает из пустой комнаты, чтобы наблюдать за ним дальше.

И тут он это услышал: далекий неясный звук заглушённого кашля, для нормального человека не слышный. Звук доносился снизу, оттуда, где происходили обычно регулярные встречи Харденбрука с Кендриком.

Взявшись за черные перила, он зашагал вниз.

- Харденбрук? - позвал он.

Нижний этаж клиники был погружен в полумрак; кожаная кушетка в центре комнаты, окруженная аппаратами, казалась какой-то абстрактной технической скульптурой. Рядом расположился знакомый столик на колесах со спреями-инъекторами и хирургическими инструментами.

Кто-то здесь был - Кендрик это слышал. Почему же эти люди прячутся?

Когда-то большое подвальное помещение разделили, отгородив небольшой офис, интерьер которого сейчас был Кендрику виден через длинное прямоугольное окно с полузакрытыми жалюзи. Он шагнул ближе и не увидел через стекло ничего более интересного, чем угол письменного стола и высокий несгораемый шкаф.

Он вошел, увидел два деревянных ящика, набитых картонными папками, будто Харденбрук паковался в спешке. Еще со времен лос-анджелесской бомбы люди, помешанные на страхе потери данных от электромагнитно-импульсного оружия, стали все хранить в твердых копиях. Учитывая историю Харденбрука, не удивительно, что он поступал так же.

«О'кей, ничего не бывает лучше небольшого взлома и проникновения».

Кто там кашлял - это можно будет выяснить потом. Кендрик просмотрел содержимое одной из картонных папок и узнал фамилию: Эрик Уитсетт.

Если бы у него сердце еще работало, оно бы екнуло. «Опять это имя».

Он покопался еще немного, найдя еще несколько фамилий. Некоторые он не узнал, другие были знакомы. Сплошь лаборокрысы - но это, пожалуй, не удивительно.

Он углубился в материал, нашел еще фамилии - и снова узнал одну-другую. Начал он с того, что нашел здесь Кэролайн. Но ведь она не получала лечения от Харденбрука… или получала? А тогда почему не сказала ему об этом?

Он стал смотреть ее досье. «Усиления в стадии ускоренного роста», - прочел он. Вежливый эвфемизм к слову «одичали». Снова фамилии, уже на рассыпанных по полу бумагах. Потом - Бадди Хуарес с теми же самыми словами: «Усиления в стадии ускоренного роста».

Он не знал точно насчет незнакомых или неузнанных имен, но готов был ручаться, что все они прошли через отделение Семнадцать там, в Лабиринте. Он стал смотреть другие записи: все мертвы или умирают от одичания усилений.

Рядом с офисом что-то задвигалось с металлическим щелканьем. Кендрик застыл, потом осторожно вышел в большую комнату.

Тики -тики-тик, тики -тики -тик.

Он поднял голову к темному потолку, мелькнул отблеск объектива…

И эта штука бросилась на него, упала прямо на поднятое к небу лицо, впилась иглами ножек в щеку, и он вскрикнул от неожиданности и боли. Вскинул руку - оторвать от себя эту тварь, но он знал, что как аккуратно ни тяни, все равно отдерется она только с кожей и мясом. Кончики ног этого устройства были ледяными, и по лицу стало разливаться онемение, захватывая мозг. Кендрик провалился в темноту, в глубокую, бездонную ночь.

Сознание возвращалось медленно.

Сперва он видел лишь размытые пятна, потом появились нечеткие края, потом изображение стало резче. Кендрику не хотелось слишком задумываться о биосинтетических нитях, проснувшихся возле зрительных нервов, которые и давали ему такое изумительное, почти нереально четкое зрение. В этом состоянии он мог разглядеть тончайшие трещины в штукатурке потолка. От него возникало ощущение, что он не один в своем теле, а делит его с существом, цели и намерения которого не знает до конца. Что, может быть, было не

хуже других определений усиления, носимого в себе лаборокрысом.

Он еще не мог двигаться, хотя в лице и в конечностях начиналось тупое покалывание. Но все мышцы были пока заморожены. При попытке говорить выходило лишь едва слышное мычание между губ, которые отказывались раскрываться.

В помещении наверху кто-то разговаривал. Он лучше - и с гораздо большего расстояния - улавливал звуки, чем когда-либо в прошлом. Но это было не приятной новостью, а указанием, насколько нестабильны стали у него усиления, меняющие его плоть и нервную систему на что-то новое и непредсказуемое.

Сперва слова были неразборчивы, но усиления их фильтровали, усиливали звук, пока не стало слышно относительно легко. Но даже с такими возможностями далеко не все, что говорил Харденбрук, можно было понять.