Тихие воды

– Не знаю, не думаю. То есть ложь всегда существовала, но этот притворный оптимизм, которым все заболели, гораздо губительней, он уничтожает не одну душу, а словно… всех нас. Я вот люблю погрустить, и, думаю, любой человек имеет право не радоваться, когда ему не хочется этого. А все вокруг словно боятся быть самими собой – вечная борьба с унынием, вечное притворство, что мы живем в лучшей стране на планете, что у нас все хорошо, что нами управляют самые мудрые и добрые из правителей… это как-то нездорово.

Политика. Ада нахмурилась – не хотелось ей об этом сейчас. Она вспомнила – убийство Горецкого, взрыв крематория, а ей завтра ходить, улыбаться и притворяться – изображать все то, о чем говорил Тео. Еще вчера она делала это автоматически, даже не замечала, что именно на этом построено ее существование, а сегодня это стало очевидно, наверное, потому что ее прежняя жизнь уже подошла к концу. Завтра вот-вот наступит, и чем бы все ни обернулось, она понимала, пути назад уже нет. Она уже мыслит не так, знает о том, о чем нельзя знать, верит тому, кому, по всем признакам нельзя верить. Но это простой выбор, который делает душа – или глупость – и здесь не может быть третьего ответа.

– Самое страшное в этом, – продолжал Тео, и Ада вдруг поняла, что он уже перестал ее слушать. Теперь он вещал – проповедовал – а может, просто делился тем, о чем давно думал, не имея возможности никому об этом рассказать. Она подумала – я должна ему. Он не Давид, не оживший мертвец, ему еще есть, что сказать. – Мы застыли, мы никуда не движемся, только лжем самим себе, что процветаем. Но болото не может процветать, даже если кажется, что там идет бурная жизнь. Гниение – это способ существования, но разве Он завещал нам гнить? А мы именно этим и заняты. Девятнадцатый век сошел с ума от прогресса, двадцатый – перевернул представления людей о мире вокруг, макро– и микрокосм, расщепление атома, свободный интернет, широчайшие горизонты… А двадцать первый? Он вот-вот закончится, а мы так и остались карликами по сравнению с предыдущими поколениями. У нас только и есть, что электромобили без водителей, ровные дороги, идеальная сотовая связь, синтетическая пища и новые способы слежки за ближним.

– Но были же войны, биологическое оружие, и… это все так объяснимо, нам нужно было выживать. Когда войны закончатся… – Ада вдруг остановилась, какая опасная тема.

– Но все это было и раньше – и не мешало развитию, пусть ложному, пусть опасному. А люди все-таки стремились к новому, хотели нового, верили в новое, а теперь… А теперь мы боимся информации, мы цепляемся за прошлое, ставшее настоящим – и единственно возможным настоящим – наше будущее уже просто не существует, мы даже не смеем о нем мечтать. Разве вы никогда не ловили себя на ощущении, что готовы на все, лишь бы завтрашний день в точности повторял сегодняшний? А ведь это ненормально.

– Вы говорите очень опасные вещи, – попыталась она снова, но Тео не собирался останавливаться. Он не горел в лихорадке, она это видела, он просто излагал то, что давно копилось в его душе, и совершенно точно хотел, чтобы она выслушала до конца.

– Информационная гигиена! Потрясающее изобретение, гениальный способ контроля, и ведь она задумывалась как лекарство. Свободный интернет – сейчас такое просто невозможно представить, но так было, и информация шла неконтролируемым потоком. Диктатура информации привела к изменениям в человеческом мозге, долгосрочная память отмирала, как никому не нужный рудимент, как хвосты у обезьян, и поначалу люди не видели в этом ничего плохого. Любое тело стремится к абсолютному покою, мозг ищет и ищет способы сохранения своих ресурсов – зачем что-то учить и запоминать, если рядом мировое хранилище знаний, протяни руку и ты узнаешь все, что тебе нужно в данный момент? А потом забудешь. И люди забывали, а потом, однажды сообразив, что они не помнят даже вчерашний день, испугались, и появилась эта гигиена. Только бы не читать лишнего, не слушать лишнего, не думать о лишнем. И пришел контроль, вы, конечно, не помните, вы, наверное, были совсем крошкой, когда это случилось, и многие книги были названы лишними, запрещены…

– Я помню.

Она смотрела на Тео, который снова преобразился – словно перед ней сидел не старый священник, а двадцатилетний мальчишка, и он все молодел и молодел…

– Политика тут вовсе не при чем, это что-то другое, это какой-то более глубокий, злой процесс, яблоко забвения – по аналогии с яблоком познания. Но конечно, нашлись те, кто понял, какую пользу можно из всего этого извлечь. И из нас стали лепить совсем одинаковых, белых, сильных людей. А ведь мы были разными, и сто лет назад, я сказал бы вам, что я родился в Лондоне, а вы бы, я думаю, оказались еврейкой или русской – и мы бы даже разговаривали с вами на разных языках. Ведь то, что мы можем с вами общаться – это фальшивка, новояз, синтетика.

– Что же по-вашему теперь делать? – «Новояз», еще одно слово из далекого отмененного прошлого, из запрещенных книг. И этот Теодор – кто он?